Суверенитет не может быть представляем по той же причине, по которой он не может быть отчуждаем. Он заключается, в сущности, в общей воле, а воля никак не может быть представляема; или это она, или это другая воля, среднего не бывает.
Перед самой Революцией, во время выборов в Генеральные штаты, прозвучали также иные мысли: создание представительного органа отнюдь не означает отчуждения суверенитета нации. Избирая депутатов, народ составляет для них наказы и тем самым сообщает им о своих нуждах и чаяниях. А никакая прямая демократия в большой стране физически невозможна.
По понятным причинам аналогичные идеи доминировали и в самих Генеральных штатах, провозгласивших себя Национальным собранием. «Левые» депутаты и революционные публицисты доказывали, что именно деятельность Собрания, где каждый депутат избран народом, служит слиянию множества частных интересов в единую и неделимую волю нации. Так рождалась совершенно новая идея: национальное представительство не только не вредит реализации суверенитета народа – напротив, оно для него необходимо. Такая трактовка демократии ляжет в основу Конституций 1791, 1793 и 1795 годов. Депутаты законодательных органов будут восприниматься именно как представители всего французского народа, а не тех департаментов, от которых они были избраны. Отправляясь в регионы, депутаты Конвента получат практически неограниченные полномочия именно как люди, имеющие право говорить от имени всей Франции.
Вместе с тем на протяжении революционного десятилетия будут постоянно предприниматься попытки тем или иным образом совместить представительную демократию с элементами прямой демократии. К последним, в частности, можно отнести право на сопротивление угнетению, включенное в Декларацию прав человека и гражданина в 1789 году, и право на восстание, появившееся в Декларации прав в 1793 году, принцип утверждения законов первичными собраниями избирателей, содержавшийся в конституционном проекте Кондорсе, предусмотренное Конституцией 1793 года право первичных собраний требовать утверждения на референдуме принимаемых законов, и т. д. О праве народа непосредственно осуществлять свой суверенитет часто упоминали и монтаньяры, оправдывая насилие парижской толпы по отношению к Конвенту в ходе восстания 31 мая – 2 июня 1793 года. В этой же логике будет превозноситься деятельность многочисленных народных обществ и клубов, включая Якобинский клуб. Впоследствии социалист Жан Жорес выведет из этого чеканную формулу: «Робеспьеризм – это демократия».
В то же время в обществе не прекращались поиски ответа на более общий вопрос: правильна ли в принципе идея о том, что суверенитет принадлежит нации? Интересны в этом плане размышления Луи де Бональда, автора нашумевших политических трактатов. В опубликованном в 1796 году памфлете «Теория политической и религиозной власти» он утверждал:
Народ никогда не был и никогда не мог бы стать сувереном: поскольку кто же тогда будут подданные, если народ – суверен? Если утверждают, что суверенитет зиждется в народе
[8] в том смысле, что тот имеет право создавать законы, то окажется, что нигде народ не создавал законы, что вообще невозможно, чтобы народ составлял законы, что он никогда этого не делал и никогда не мог делать ничего иного, кроме как принимать законы, составленные человеком, именуемым законодателем; иными словами, принимать законы, составленные другим человеком, – это подчиняться ему, а подчиняться – означает быть не сувереном, а подданным, а возможно, и рабом. Если же утверждают, что суверенитет зиждется в народе в том смысле, что он его делегирует, назначая тех, кто выполняет различные функции, то выяснится, что народ никого не назначает, да и не может назначить кого бы то ни было; вместо этого условленное количество индивидуумов, которое договорились называть народом, само по себе назначает тех, кто ему кажется подходящим.
Однако слова Луи де Бональда и его единомышленников услышаны не были. Современная концепция демократии унаследует обе тенденции эпохи Французской революции. Парламенты станут отражением представительной демократии, а референдумы, имеющие приоритет над законами, принятыми парламентами, – прямой демократии.
Уничтожила ли Революция феодализм и абсолютизм?
Такую точку зрения действительно можно встретить во многих исторических работах и XIX, и XX века. При советской власти долгие годы она оставалась аксиомой. «Французская революция сокрушила феодально-абсолютистский строй, – писал один из лидеров советского франковедения Альберт Захарович Манфред, – до конца добила феодализм, “исполинской метлой” вымела из Франции хлам средневековья»
[9]. Меж тем оба понятия – и «феодализм», и «абсолютизм» – в годы Французской революции еще не существовали, а в наши дни считаются очень спорными и многозначными.
Даже если оставить в стороне дискуссии о том, существовал ли в принципе в Европе феодализм (а далеко не все историки разделяют эту точку зрения), легко заметить, что ныне под ним обычно понимаются совершенно разные вещи. Одно из возможных его значений – тот период в развитии страны, когда политическая система основывается на вассальных отношениях, а суверенитет разделен между монархом и крупными сеньорами, сохраняющими значительную политическую, военную, экономическую, судебную независимость. Эта система едва ли сохранилась позже XV–XVI веков, когда королевская власть стала усиливаться и в конечном счете стремиться к тому, чтобы стать «абсолютной». В этом значении термины «феодализм» и «абсолютизм» являются противоположностями.
Другое значение термина «феодализм» – тот комплекс отношений, который складывался между сеньорами и вассалами и основывался, в частности, на земельных пожалованиях. Эта система действительно дожила до Революции, поскольку фьефы формально сохранялись и поскольку в нее вписывалась цензива – распространенное во Франции земельное владение, которое считалось собственностью сеньора, но находилось в распоряжении крестьянина. Дожил до 1789 года и так называемый «сеньориальный комплекс», который историки порой путают с феодализмом, однако исследования показывают, что даже в самых отсталых районах доля сеньориальных повинностей обычно не превышала в доходах сеньоров 40 %, а в экономически развитых могла и вовсе составлять 10–13 %. К тому же зачастую в то время сеньориальные платежи являлись, по сути, рыночным товаром, и владельцы сеньорий перепродавали их разбогатевшим простолюдинам или пересматривали их размеры в соответствии с рыночной конъюнктурой. Тем самым сеньория эволюционировала в сторону капиталистической аренды.
Иными словами, говорить сегодня о «феодализме» как о господствующей экономической системе применительно к предреволюционной Франции – это анахронизм. Другое дело, что во время Революции «феодальным» стали называть все, что имело отношение к Франции Старого порядка – от монархии до церкви, от дворянства до повинностей. Однако у историков нет ни единой причины пользоваться столь двусмысленной терминологией современников Революции.
