— Мне нужна храбрость музыки. Мне нужно, чтобы человек мог пугаться до смерти, но в то же время продолжать слушать и чувствовать, что все ОК. Нужна власть.
Разгул между тем набирал обороты. Снизу доносились визги и крики наиболее буйной части гостей, а кто‑то уже спал, свернувшись калачиком, прямо на лестнице. Подружка Фейсфула демонстративно поглаживала себя по груди и бедрам, провоцируя художника, а может, и всех остальных на что‑нибудь поинтересней, чем болтовня о «Сержанте Пеппере».
Голова Пат кружилась от шума и висевшего слоями дыма. Разве так проходили праздники у них дома? И, как в полусне, она вспоминала прохладу высоких комнат, маму, всегда в элегантных бархатных платьях, с замысловато уложенными волосами, отца, неизменно поднимавшего первый бокал за власть Шервудского леса, немного чопорных, но сердечных гостей… И собственную радость сопричастности стройному, гармоничному миру взрослых. И еще цветы, всюду цветы. Почему Мэт так равнодушен к цветам, собакам — вообще, ко всему живому? Когда Пат исполнилось семь, ей подарили котенка… Девушку вернула к реальности неожиданно наступившая тишина. Она открыла глаза и увидела, что изумленные гости оторвались от своих занятий, а Мэтью стоит перед ней на коленях, как действительно мог стоять перед статуей Приснодевы какой‑нибудь средневековый француз. И, подняв на нее широко раскрытые, ничего не видящие глаза, он запел непривычно тихим высоким голосом:
О мой желанный,
Мой ненаглядный мир…
Пронзительная мелодия затопила зал. Некоторые даже привстали — это было неслыханно: блистательный Мэтью Вирц признавался в своей сломленности миром.
Мы простимся
Тихо и просто
Навеки,
Ты — необъятный,
И я — твой убогий калека…
Пат беззвучно плакала. Может быть, из всех присутствующих она единственная понимала, какого мужества стоила Мэту эта песня‑признание. А голос замирал и снова пытался подняться:
Вечные дали
Будут шуметь, как и прежде,
Жадно вдыхая
Души невинных…
С долгим щемящим звуком гитара упала перед Пат, и, не выдержав, девушка бросилась к Мэту в отчаянной попытке уберечь его, спасти…
Одним взмахом он поднял ее на руки и, не видя уже никого и ничего вокруг, понес вниз по лестнице. Причудливым цветком вздувалось и опадало лиловое одеяние девушки, на длинные складки которого Мэт безжалостно наступал коваными каблуками своих ковбойских сапог.
Спальня встретила их облегчающей тишиной, и какое‑то время, ошеломленные, они неподвижно лежали, словно боялись ее нарушить. Потом Мэт заговорил:
— Я не смогу жить, если не сделаю свою музыку мощным сгустком всех человеческих отношений — рождение, смерть, пол, деньги, политика, религия… Все должно быть связано воедино и преображено силой духа. Ты дала мне пол и подаришь рождение, но понимаешь…
— Я понимаю только одно, милый: никто, кроме меня, не сможет помочь тебе, потому что любовь моя безгранична…
Пат не помнила, сколько раз взрывался изумрудным огнем в мозгу и сводил сладкой судорогой тело оргазм, сколько бесстыдных желанных слов было произнесено в черной осенней ночи, но под утро, глядя на тело возлюбленного, смуглевшее на розовых махровых простынях, она подумала, что именно в эту ночь она, наверное, стала взрослой. И с этим новым ощущением она заснула на краешке кровати, боясь разбудить Мэта.
Самолет на Брюссель вылетал из Филадельфии в семь утра.
* * *
Пат проснулась от одиночества. Позднее ноябрьское солнце уже лежало на полу холодными бледными пятнами, и от этого почему‑то было еще тоскливей. Пат и раньше часто просыпалась одна — Мэт, вообще плохо спавший ночами, уходил наверх, чтобы не мешать ей. Пат очень хотелось объяснить ему, что ей в тысячу раз лучше не высыпаться, но быть с ним, чем испытывать наутро это чувство ненужности и пустоты.
Но она не смела говорить об этом, как не смела и многого другого: она боялась не угадать его настроения, сделать или даже спросить что‑нибудь не так. Пат навсегда запомнила, как однажды, сжигаемая любопытством, она спросила:
— Мэт, а кому была посвящена «Кошка»? — «Кошка» была самым крутым хитом Вирца и первой из услышанных Патрицией его песен. Мэт нехорошо скривил свой крупный, красиво очерченный рот.
— Запомни, маленькая: никогда не спрашивай подобных вещей у мужчины. Тем более — у любовника. И уж тем более — у человека, так сказать, творческого. — А потом, взяв девушку за подбородок и глядя ей прямо в глаза, уже смягчившись, добавил: — Тебе не стоит переживать о прошлом.
А теперь пустота навалилась на нее невыносимо. Пат с трудом заставила себя встать, подобрала с пола растерзанный шелк и спрятала под подушку. Разбросанные вещи Мэта она даже не стала трогать и, не накинув халата, побрела в ванную.
В огромном, занимавшем всю стену зеркале девушка увидела, что все ее тело покрыто темными следами страсти — только нетронуто белел живот. Пат улыбнулась: теперь она уже не настолько одна, чтобы впадать в отчаяние, но еще и не настолько связана, чтобы не заниматься собой… И, разумеется, работой, которая всегда доставляла ей удовольствие.
Наскоро перекусив, девушка махнула рукой на приведение дома в порядок после вчерашнего погрома. «Вечером позову Жаклин, — Жаклин была юной французской эмигранткой, снимавшей комнату в соседнем доме и всегда готовой помочь, причем за весьма скромную сумму. Пат нравился ее безупречный парижский вкус и тот дух Европы, которого в Штатах так недоставало. — Заодно поболтаем и чего‑нибудь выпьем… — Пат погладила живот. — …чего‑нибудь совсем легонького».
Она остановилась перед платяным шкафом, который был ее царством порядка и чистоты. Вещи Мэтью кучами валялись наверху, и было непонятно, как он умудрялся в них разбираться и, более того, всегда элегантно выглядеть.
Поначалу Пат очень нравилась американская небрежная, мягко говоря, манера носить вещи, но, отдав полугодовую дань рваным джинсам, мятым футболкам и нелепейшим сочетаниям цветов и стилей, она вернулась к тому, что, по ее мнению, было более разумным.
В конце концов она надела темно‑гранатовый брючный костюм с розовой водолазкой, чтобы скрыть ночные следы, подвила концы прядей и даже припудрила лицо. Что ж, теперь она вполне взрослая молодая женщина, у которой есть все, о чем только можно мечтать.
И, взяв машину Мэта, она помчалась на студию.
* * *
Серое неуклюжее здание телецентра, построенное в конце пятидесятых годов как неудачное подражание Франку Ллойду Райту, представляло собой полукольцо с выпиравшим по его внутренней стороне павильоном — многоэтажными записывающими студиями. На широких ступенях главного входа, обычно называвшихся папертью, постоянно стояло и сидело множество народу, летом — что‑нибудь пьющего, весной — загорающего и всегда — курящего. Здесь можно было услышать все самые свежие новости, еще не заходя в здание.
