Через неделю, когда весь телецентр уже начинал понемногу трястись в предрождественской лихорадке, Пат предложила Дэвиду Моллу, замещавшему Шерфорда, смелую, но уже до последнего кадра рассчитанную новую программу под названием «Песня женского сердца». И Дэвид, каким бы безумием ни показалось ему менять сетку вещания перед самыми праздниками, когда и так никто не смыкает глаз, все же вынужден был согласиться принять ее, поскольку, помимо блестящего исполнения, программа заполняла давно зиявший на Си‑Эм‑Ти пробел.
А еще через пару недель все собравшиеся на первую съемку новой программы могли видеть, как на подиум, задником которого служил искусно созданный макет какого‑то небольшого горного озера в окружении альпийских лугов и снежных вершин, вышла Патриция Фоулбарт в простых джинсах и небрежно завязанной на загорелом плоском животе белой рубашке.
— Подруги! Тысячи и тысячи моих подруг на равнинах Канзаса и берегах голландских болот, в крошечных деревушках Савойи и супермегаполисах Японии, в прохладной Ирландии и раскаленном Тунисе! Сегодня я хочу говорить с вами о самом непостижимом — о пути женщины к сердцу мужчины… — И она бережно поправила тонкую белую прядь в своих волосах.
Эпилог
Высокое небо над Ноттингемом сегодня на удивление не было затянуто дымкой окрестных угольных шахт и своей пронзительной синевой напоминало не о грядущем через день Рождестве, а скорей о еще далеком пьянящем марте.
Патриция, приехавшая на родину два дня назад, до сих пор не могла насладиться провинциальной тишиной узких средневековых улочек и важностью памятников, укутанных в снега, как в русские шубы. Только одного Робин Гуда снег никак не мог смирить, и он вырывался из плена всеми своими угловатыми коленями, локтями, островерхой шапкой и стрелами. Снег покрывал пышными эполетами лишь его широкие плечи. Они с Джанет каждое утро первым делом бежали в охотничий зал и смотрели, сдался или выстоял сегодня лукавый стрелок из Шервудского леса. Джанет, ростом уже почти с Пат, в свои близкие четырнадцать лет не была той красавицей, какой обещала стать в десять. Осталось узкое летящее вперед лицо, остались высоко поднятые уголки глаз, но какая-то углубленная серьезность наносила на это рано повзрослевшее лицо легкую неправильность черт. Но, как ни странно, Пат было легче с такой Джанет. Как две подружки, они целыми днями бегали по городу, покупая подарки и забегая в пабы, где с наслаждением равноправия пили горячий грог в тяжелых маленьких стаканчиках. А вечерами придумывали все новые и новые необыкновенные украшения для елки и, закрывшись у Джанет в комнате, говорили обо всем, словно никак не могли наговориться за те многие годы бывшей между ними отчужденности. Джанет хотела стать врачом, ибо нигде больше не видела возможности приносить пользу.
— Но ведь ты так замечательно рисуешь! И стихи, на мой взгляд, тоже очень неплохи.
— Ах, мама, и все-таки не настолько, чтобы ими кого‑то вылечить.
После известия о разводе Джанет стала словно еще взрослее. Пат, следуя своей привычке говорить обо всем сразу и напрямую, хотела рассказать об этом в первый же вечер, но девочка так радовалась ее приезду, с такой заинтересованностью спрашивала об отце, и в ее глазах Пат на мгновение увидела ту же нежность, что просверкнула в глазах Милоша, когда он говорил о Стиве, еще не называя его. И она не смогла признаться.
Но наутро, понимая, что скрывать эту новость бессмысленно и даже опасно, Пат повела дочь к Ноттингемскому замку, где когда-то король Чарльз поднял свой штандарт в честь прекращения гражданской войны. День был не музейный, и потому на продуваемом всеми ветрами холме было пустынно. Пат облокотилась на кованую решетку и, несмотря на мороз, закурила.
— Джанет, получилось так, что мы с папой, — Пат уже давно легко и без запинки выговаривала это слово по отношению к Стиву, хотя сначала долго не могла заставить себя это сделать, — расстались. Видишь ли, ничто не может изменить…
Джанет подняла на нее потемневшие глаза.
— Не надо, мама, не объясняй. Вы с папой всегда были такие разные. Он слишком нежный и ты слишком… откровенная, — заменила Джанет холодное слово «жесткая». — Это очень хорошо, для меня, во всяком случае, потому что я получилась и такая, и такая. Но вам… Я поеду к нему! — Сердце маленькой женщины, конечно же, рванулось на помощь более слабому. — Как же он теперь один, без тебя?
— Он не один. Он женился на другой женщине и у них совсем недавно родился сын.
Это известие, против ожидания Пат, вызвало у девочки не огорчение и не обиду, а бурную радость.
— Сын? И значит, у меня теперь будет брат! Ура!!! — звонко закричала она на весь Стандарт-Хилл. — Я всегда, всегда, мама, хотела брата! Конечно, лучше старшего, но младший — тоже очень здорово! И когда мы его увидим?
— Он еще совсем маленький, слабенький. Но, конечно, летом ты приедешь, наконец, в Трентон и познакомишься со всеми.
— Только летом?! — И вот тогда Джанет расстроилась по-настоящему.
А вечером Пат сообщила о разводе и родителям. Чарльз пробурчал в ответ что-то про несговорчивость нынешней молодежи, а Селия только печально и тоже, как показалось Пат, неодобрительно, посмотрела на дочь. Впрочем, старики давно уже отвыкли от Пат, жившей в не нравившейся им Америке, и сосредоточили все свои помыслы и чувства на внучке. К тому же Селии в этот раз Пат очень понравилась — она сочла, что дочь помягчела и стала более женственной, эти изменения она приписала разводу. Словом, все прошло гораздо более гладко, чем предполагала Пат, и, может быть, действительно именно благодаря ее новому более мудрому и спокойному взгляду на мир.
По традиции уже с пяти вечера, после того, как закончились в соборах последние предрождественские службы, город опустел. Снег повалил еще гуще, и только редкие прохожие, большей частью с коробками и пакетами в руках, спешили по улицам, где каждый дом, как волшебная бонбоньерка, был освещен мигающими огоньками свечей и лампочек. Пат с Джанет на этот раз придумали накрыть стол не в столовой, как обычно, а в охотничьем зале, для чего полдня вытряхивали пыль с кабаньих голов и натирали пол Бог знает с каких пор сохранившейся ярко-оранжевой мастикой. Зато зал стал выглядеть так, как сто лет назад, когда он терпеливо ждал, готовый принять под свои просторные своды веселую ватагу вернувшихся с доброй охоты товарищей второго баронета.
Горели только свечи, бросая синие хрусткие тени на туго накрахмаленную скатерть на огромном овальном столе. Чарльз в смокинге, Селия в до сих пор не потерявшем своего шарма, узком в талии и колоколом по подолу, платье конца сороковых, Пат в золотистом и Джанет в серебряном — составляли прелестную картину классического английского семейства. И вот четвертый баронет откашлялся, уже собираясь произнести свой неизменный тост за Шервудский лес, но тут на улице настойчиво и весело просигналила машина.
— Это папа, папа! — отчаянно закричала Джанет и, путаясь в непривычно длинном платье, бросилась вниз. Взрослые недоуменно переглянулись. Через несколько минут из нижнего холла послышался шум, смех, шорохи стряхиваемой одежды и тоненький детский плач. Пат не выдержала и побежала вслед за дочерью.
