— Папочка, в Америке так принято. Ну какая же я ведущая, если у меня и жилья‑то приличного нет? Это не так дорого, как тебе кажется. — Ах, если бы он знал, что на этот домик уходил почти весь ее гонорар! Правда, Мэт, никогда не нуждавшийся — ни в юности, подрастая в очень обеспеченной семье художника и психоаналитика, ни сейчас, получая за свои выступления неплохие деньги, — обеспечивал ее очень щедро.
— Когда ты приедешь? Мама без тебя совсем загрустила. Ведь прошло уже полтора года…
Пат прыгнула в ледяную воду:
— Я приеду на Новый год. Точно. Я так соскучилась! — И она вдруг заплакала. Все душевные и телесные мучения последнего месяца выплеснулись в этом отчаянном детском плаче, которого Пат ни разу не позволила себе за это время… Собравшись с силой, она на какое‑то время удержала рыданья и почти весело сказала в коричневую мокрую трубку: — Теперь веришь? Ну все, вон гости идут, целую вас обоих и люблю!
Пат плакала долго, пока ее снова не скрутил жестокий приступ рвоты. Еле передвигая каменные ноги и чувствуя, что почти теряет сознание, она выбралась на крыльцо, чтобы вдохнуть морозного воздуха.
На каменных ступенях белел конверт с бельгийской маркой.
* * *
Сразу забыв обо всем, Пат схватила письмо и какое‑то время просто стояла на ступенях с отчаянно колотившимся сердцем. Мэт помнит о ней! Помнит настолько, что не выдержал и написал письмо! Об этом она не смела и мечтать. Глотая плотный холодный воздух и прижимая письмо к груди, Пат стояла как в забытьи. От конверта к ней шли горячие таинственные токи.
Сколько она простояла так, полуодетая, с зареванным, запрокинутым в небо лицом, Пат не помнила, но, в конце концов, ей все‑таки стало холодно. Медленно она прошла в дом и, сев прямо на пол в холле, разорвала толстую белую бумагу.
Сначала высокие узкие буквы плясали перед ее глазами какой‑то бешеный танец, но постепенно стали складываться в слова, а затем и в строки…
«…и тогда во мне прозвучал взрыв радости, нового открытия этой радости и знания того, что значит быть живым. О, быть живым, самому распоряжаться своей судьбой и делать ее радостной — это было открытие. Время катилось дальше, и годы уходили, как волны, и наступила власть цветов…»
Пат едва улавливала смысл прочитанного, ее, как водоворот, увлекали его слова, посвященные радости — чувству, которого она никогда не могла даже подозревать в своем старательно отгораживающемся от мира возлюбленном.
«…и Лето Любви улыбалось нам всей своей музыкой, цветами, колоколами, ароматическими свечами, дикими поездками на каких‑то феерических „роллс‑ройсах“, перекрашенных под цыганские повозки. И барабаны рок‑н‑ролла оставляли после себя дрожащий воздух, который плыл надо всем побережьем и превращал страну в космос, а нас — в ангелов… День начинался с „Сержанта Пеппера“. Сколько нас было в том большом доме в Сан‑Франциско, где мы жили коммуной…»
— Сан‑Франциско, — беззвучно повторила Пат. — Ум и любовь, святой Франциск… Вот почему он так тосковал о нем…
«…и у каждого были экземпляры всех пластинок „Битлз“. Мы взяли в привычку складывать их так, чтобы можно было ставить одну сторону, другую, одну, другую… порой часами, порой отдавая этому целый день. Мы говорили не просто о музыке — но обо всем на свете…»
После этих строк шел какой‑то странный, непонятный Пат рисунок: не то схема, не то попытка зарисовать галлюцинацию. Но при всей непонятности от рисунка шла мощная волна темной опасности. Пат даже почувствовала, как на мгновение подобралось все ее уставшее худенькое тело. Но строчки влекли дальше, в сладостное, не подвластное ей прошлое Мэтью.
«…И в этой счастливой стране жили девушки — наши девушки, узкобедрые, в деревянных сабо на узких босых ногах, увешанные бусами и гирляндами цветов — о, этот слабый манящий запах гиацинтов, когда горячей рукой стянуты джинсы и падаешь лицом в благоуханье то черных, то рыжеватых завитков. А их груди, то прохладные и маленькие, то полные и неиссякающие в своей женственной силе…»
Буквы поплыли перед глазами Пат. Это была не ревность, но обида и унизительное чувство беспомощности перед тем, что ей уже никогда не быть теми его девушками — а память о них она, как оказывается, не в силах вытравить даже всей своей любовью. Скоро же фигура ее и вовсе обезобразится — походка уже сейчас перестала быть летящей, а что будет через несколько месяцев!? Пат вспомнила, с каким любопытствующим отвращением она всегда провожала взглядом беременных. О Господи! Но письмо еще не было дочитано.
«…Мы не сокрушали барьеров — мы привлекали сердца, ибо у нас было доверие к будущему, и казалось, что золотой век уже у нас в руках, и мы его счастливые жители. Мы задерживали мгновения, вдыхая запах времени в голубом дымке марихуаны…
Впрочем, зачем я пишу все это тебе — неизвестно. И скорей всего, глупо. Пошли всю эту херню подальше и ложись спать. Здесь перманентная весна или осень, как тебе больше понравится. Хай.
Шарлеруа, 4 декабря 1974».
И ни слова о ней — и к ней!
Но несмотря на это, Пат в глубине души понимала, что написанное Мэтом куда важнее нежных слов и приближает ее к возлюбленному гораздо сильнее, чем жалкие «люблю» и «скучаю». Просто она очень устала сегодня.
Пат понуро побрела в кухню, долго и бессмысленно пила чай, уже лишь заполночь вспомнив, что на завтра намечен семинар музыкальных обозревателей и большая съемка у Кейт.
В работе были определенность и ясность, и только они давали Пат уверенность в себе.
И она схватилась за работу, как за спасательный круг.
В первые декады декабря все телевидение, как всегда, работало в режиме аврала. На все каналы, а на музыкальные особенно, обрушился такой мощный поток предложений и заявок, что приходилось немало потрудиться, чтобы выловить в этой мутной воде что‑то действительно стоящее.
Но Пат в ежедневной текучке хорошо помнила замечание Стива Шерфорда о том, что надо влезть в это дело поглубже — и влезала, пытаясь за условной формой песенок в стиле кантри увидеть нечто большее, то, почему они, несмотря на поголовное увлечение рок‑музыкой, продолжают влечь людские сердца.
Не забывала она и слова Кейт о запахе времени, так странно, словно эхом, отозвавшиеся в письме Мэтью. В своих обзорах Пат всеми силами старалась попасть в те ассоциации, которые рождались запахами своего времени. Она переставала быть прилежной, но ограниченной традициями и отсутствием опыта ученицей и становилась настоящим тележурналистом.
Пат даже стала лучше себя чувствовать: дурнота прошла, а едва начавший округляться живот еще не причинял ей никаких неудобств. Младенец же, все‑таки неизбежно изменявший собой ее тело, постепенно вытеснял напряжение неудовлетворяемой чувственности, и теперь вечерами, ложась в постель, Пат уже меньше мучилась от сводившего бедра желания.
Одно только тревожило и расстраивало ее — отношение к ней Стива. В последнее время, встречая ее в коридорах и кафе, он начинал рассказывать ей, едва ли не на ухо, какие‑то смешные дурацкие истории, часто подвозил ее на своем «форде», но глаза у него при этом почему‑то оставались невеселыми.
