«Бедная моя Нина!» – подумал я.
– И сильно она опечалилась? – поинтересовался я с некоторой долей любопытства.
– Откуда я знаю? – произнес хозяин, пожав пухлыми плечами. – Святой отец ничего не сказал, разве что она упала в обморок. И что с того? Женщины от всего падают в обморок – от мыши до трупа. Как я сказал, достопочтенный Чиприано проследил за похоронами графа и едва оттуда вернулся, как занемог от болезни. А сегодня утром он умер в монастыре – да упокоится душа его с миром! Я всего лишь час как об этом узнал. Да! Святой был человек! Он обещал мне теплый уголок в раю, и я знаю, что он сдержит свое слово так же твердо, как сам святой Петр.
Я отодвинул нетронутую еду. Она вызывала у меня отвращение. Я готов был оплакивать этого благородного смиренного человека, пожертвовавшего своей жизнью ради других. Одним героем стало меньше в этом мире трусливых и малодушных людишек! Я сидел молча, погруженный в печальные мысли. Хозяин бросил на меня любопытный взгляд.
– Вам не нравится кофе? – наконец спросил он. – Или аппетита нет?
Я заставил себя улыбнуться.
– Нет, ваши слова способны отбить даже самый сильный аппетит у любого, родившегося на этих берегах. И вправду, Неаполь развлекает приезжих лишь печалью. Здесь больше нечего услышать, кроме разговоров о мертвых и умирающих?
Лицо Пьетро приняло почти виноватый вид.
– Да, и то верно! – послушно согласился он. – Мало о чем еще говорят. Но что поделать, друг мой? Это все холера, и на все воля Божья.
Когда он произносил эти последние слова, я заметил человека, неспешно шедшего мимо двери трактира. Это был Гвидо Феррари, мой друг! Я бросился было к выходу, чтобы заговорить с ним, но что-то в его взгляде и манере держаться охладило мой пыл. Он шел очень медленно, покуривая сигару, на губах у него играла улыбка, а в петлице пиджака красовалась недавно сорванная роза сорта «Слава Франции», похожая на те, что во множестве росли на верхней террасе моей виллы. Я проводил его пристальным взглядом, с чувством некоторого потрясения. Он выглядел совершенно счастливым и умиротворенным, даже более счастливым, чем я когда-либо его видел. А ведь… А ведь я, как ему было известно, я, его лучший друг, умер лишь вчера! И с таким свежим горем он улыбался, как человек, идущий на праздник, да еще с алой розой в петлице, что уж никак не могло быть признаком траура! На мгновение меня пронзила острая боль, но в следующую секунду я посмеялся над своей чувствительностью. В конце концов, что значили эта улыбка и роза? Человек не всегда в ответе за выражение своего лица, а что до цветка, он мог сорвать его по пути, не думая. Или, что еще более вероятно, его могла вручить ему моя дочь Стелла – в этом случае он вставил розу в петлицу, чтобы порадовать ее. На его лице не было печати горя? Верно! Но посудите сами: ведь я умер только вчера! Времени оказалось явно недостаточно, чтобы соблюсти все внешние приличия, которые сопровождают траур, однако никоим образом не свидетельствуют об искренности чувств. Довольный своими логичными рассуждениями, я не стал пытаться следовать за Гвидо, позволив ему идти своей дорогой, не ведая о моем существовании. Подожду до вечера, решил я, вот тогда все и разъяснится.
Я повернулся к хозяину.
– Сколько я вам должен? – спросил я.
– Сколько сами решите, друг мой, – ответил он. – Я никогда с рыбаков много не брал, но времена нынче тяжелые, и мне, возможно, окажется нечего предложить вам на завтрак. Многие годы я проявлял снисходительность к людям вашего ремесла, и достопочтенный Чиприано, покинувший нас, говаривал, что святой Петр мне это зачтет. Мадонна и вправду особенно благосклонна к тем, кто снисходителен к рыбакам, поскольку все святые апостолы были из них, а я бы не хотел лишиться ее покровительства. И все же…
Я рассмеялся и бросил ему франк. Он сразу же спрятал его в карман, и глаза его сверкнули.
– Хотя вы и на полфранка не заказали, – признался он с несвойственной неаполитанцам честностью, – но святые вам за это воздадут, будьте покойны!
– Уверен! – весело ответил я. – Прощайте же, друг мой! Желаю процветания вашему заведению, и да благоволит вам Пресвятая Богоматерь!
На это пожелание, являвшееся, как я знал, общепринятым среди сицилийских моряков, добрый Пьетро ответил с дружеской сердечностью, пожелав мне удачи в следующем плавании. Затем он снова принялся перетирать стаканы, а я провел остаток дня в прогулках по самым пустынным улицам города. Я с нетерпением ждал, пока небо окрасится багрянцем заката, который, словно огромное победное знамя, станет сигналом моего благополучного возвращения к любви и счастью.
Глава 8
И вот, наконец, наступил благословенный и долгожданный вечер. Подул легкий ветерок, остужая от дневного зноя раскаленный воздух и принося с собой ароматы тысяч цветов. Небеса засияли царственной пышностью закатных красок, и неподвижный, словно зеркало, залив отражал все это великолепие оттенков с ослепительным блеском, еще более усиливая и без того волшебное очарование вечерней зари. Кровь моя бурлила от страстного желания, однако я сдерживал себя. Я ждал, когда солнце погрузится в застывшее зеркало вод, когда ослепительное сияние, сопровождающее его закат, померкнет и превратится в размытый небесный отсвет, напоминающий тонкие покровы, ниспадающие с еле видимых силуэтов парящих ангелов, когда желтый край полной луны неспешно поднимется из-за края горизонта. Затем, больше не сдерживая нетерпение, зашагал по знакомой тропинке, поднимавшейся к вилле Романи. Сердце выпрыгивало у меня из груди, руки и ноги дрожали от волнения, шаг сделался сбивчивым и торопливым, и этот путь показался мне длинным как никогда.
Наконец я дошел до больших ворот. Они были наглухо заперты, а скульптуры львов по краям с подозрением глядели на меня. Я слышал доносившиеся из-за ограды плеск и журчание воды в фонтанах, и при каждом вдохе до меня долетали ароматы роз и мирта. Наконец-то я дома! Я улыбнулся, все мое тело дрожало от восторга и сладостного предвкушения. Я не намеревался входить через парадные ворота и удовольствовался лишь тем, что бросил на них долгий умиленный взгляд, после чего повернул налево, к небольшой калитке, ведущей к тропинке, обсаженной вечнозелеными дубами и соснами вперемешку с апельсиновыми деревьями. Это было любимым местом моих прогулок отчасти из-за приятной тени, царившей там даже в самый жаркий полдень, отчасти оттого, что там, кроме меня, редко появлялся кто-то из домочадцев и слуг. Иногда меня сопровождал Гвидо, но чаще я заходил туда один, и мне нравилось прогуливаться в тени деревьев, читая любимую книгу или же предаваясь размышлениям на возвышенные темы. Тропинка вела к заднему двору виллы, и, ступив на нее, я решил, что осторожно подойду к дому и с глазу на глаз переговорю с Ассунтой, няней, ухаживавшей за маленькой Стеллой, которая к тому же была старой проверенной служанкой, на чьих руках моя матушка испустила последний вздох.
Под мрачный шелест темных деревьев я быстро и в то же время мягко шагал по знакомой, поросшей мхом тропинке. Вокруг было очень тихо, лишь изредка соловьи выдавали свои мелодичные трели, после чего внезапно замолкали, словно объятые благоговейным страхом перед тенями тяжелых переплетавшихся ветвей, сквозь которые пробивались лучики лунного света, выписывая на земле странные и затейливые узоры. Стайка светлячков вспорхнула с лаврового куста и засверкала в воздухе, словно выпавшие из королевского венца драгоценные камни. В воздухе витали едва уловимые ароматы, долетавшие от ветвей апельсиновых деревьев и кустов белого жасмина.
