Тогда не ранят нас планеты,
Не докучают феи нам, и ведьмы не чаруют,
Столь благодатно и священно это время.
Негромкие добродушные аплодисменты стали мне наградой за эту небольшую речь. Маркиз Гуальдро вскочил на ноги.
– Во имя неба! – воскликнул он. – Мы не сборище перепуганных старух, чтобы трястись от страха из-за каких-то предрассудков! Полнее бокалы, господа! Официант, еще вина! Клянусь Бахусом! Если бы сам Иуда Искариот пировал, как мы, прежде чем повеситься, его не слишком бы жалели! Выпьем, друзья! За здоровье нашего благородного хозяина графа Чезаре Оливы!
Он трижды поднял свой бокал, все последовали его примеру и с огромным удовольствием выпили. Я поклонился в знак благодарности и признательности, и суеверный страх, который, несомненно, охватил всех собравшихся, быстро рассеялся. Снова зазвучали разговоры и смех, веселье возобновилось, и вскоре все, казалось, забыли об этом досадном обстоятельстве. Лишь Гвидо Феррари, похоже, оставался немного выбитым из колеи, но даже его беспокойство постепенно улетучилось, и, подогретый уже выпитым, он принялся хвастливо рассказывать о своих любовных победах и рассказывал скабрезные анекдоты в такой манере, что вызвал надменное удивление у герцога Марины, который время от времени поглядывал на него с плохо скрываемым раздражением, граничившим с отвращением. Я же, напротив, слушал его с подчеркнутой вежливостью, подшучивал над ним и провоцировал сколько можно, с довольным видом улыбаясь его плоским шуткам и вульгарным остротам. А когда он произнес что-то совсем уж непотребное, ограничился лишь добродушным покачиванием головы и негромким замечанием:
– Ах, молодая кровь, молодая кровь!
Подали десерт, а с ним и дорогие вина, которые я велел приберечь к самому концу. Бесценное «Шато д'Икем», «Кло де Вужо» многолетней выдержки, коллекционное «Вальполичелло» и совершенно превосходное «Лакрима Кристи». Их одно за другим попробовали, оценили и превознесли до небес. Также подали уникальный сорт шампанского ценой почти сорок франков за бутылку, которое искрилось и ласкало вкус, но обладало зажигательным свойством. Оно имело особый чарующий аромат, и все пили его без остановки, в результате чего самые молчаливые сделались самыми шумными и разговорчивыми. Антонио Бискарди, тихий и незаметный художник, вместе с Криспиано Дульчи, обычно стеснительным молодым человеком, внезапно раскрепостились и понесли жуткий вздор об искусстве. Капитан Фречча обсуждал тонкости фехтовального мастерства с маркизом Давенкуром, причем оба подкрепляли свои аргументы искусным втыканием десертных ножей в лежавшие на тарелках спелые персики. Лучиано Салустри развалился на стуле, откинув изящную голову на бархатные подушки, и низким, хорошо поставленным голосом читал свои стихи, почти не заботясь о том, слушает его кто-нибудь или нет. Бойкий язык маркиза Гуальдро безостановочно болтал, хотя хозяин его частенько терял нить своих мыслей и путался в лабиринте противоречивых суждений. А довольно большой нос шевалье Манчини заметно покраснел от беспричинного смеха. Короче говоря, стол превратился в сверкающий водоворот безумия и лихорадочного сумасбродства, которое от малейшего взгляда или ненароком брошенного слова грозило превратиться в яростную и бурную ссору. Из всех собравшихся лишь я и герцог Марина сохраняли привычную сдержанность. Он отказался от шампанского, а что же до меня, то я не попробовал ни одного из этих превосходных вин и выпил лишь пару бокалов некрепкого кьянти.
Я пристально наблюдал за бурным весельем, примечал раскрасневшиеся лица и быструю жестикуляцию своих гостей, слушал гомон перебивавших друг друга голосов. Обозрев стол, я глубоко вздохнул, рассчитав, что самое позднее через пару-тройку минут настанет момент выложить козырную карту, которую я придерживал весь вечер.
Я внимательно посмотрел на Феррари. Он немного отодвинулся от меня и о чем-то вполголоса говорил с соседом, капитаном де Амалем, – тихо и заплетавшимся от вина языком, однако я явственно расслышал, как он в малопристойных выражениях перечислял прелести некоей женщины – я терялся в догадках, какой именно. И тут меня словно обожгло: он мог описывать прелести моей жены этому де Амалю, ничтожному бретеру, для которого никогда не существовало ничего святого. Кровь мгновенно закипела у меня в жилах – до сих пор помню, как у меня неистово застучало в висках, а руки и ноги сделались ледяными. Я поднялся с места и постучал по столу, требуя тишины и внимания, но некоторое время споры и болтовня не умолкали, так что я не смог заставить выслушать себя. Герцог попытался поддержать меня, но тщетно. Наконец Феррари удалось привлечь внимание сидевших за столом. Он обернулся, взял десертный нож и принялся бить им по столешнице и своей тарелке с таким шумом и настойчивостью, что громкий смех и разговоры внезапно стихли. Момент настал – я поднял голову, поправил на носу очки и заговорил четким, ровным голосом, первым делом украдкой поглядев на Феррари. Тот лениво развалился на стуле и закуривал сигарету.
– Друзья мои! – начал я, отвечая улыбкой на обращенные ко мне вопрошающие взгляды. – Я решил ненадолго прервать ваше веселье не для того, чтобы его завершить, а чтобы внести в него свежую струю. Как известно, я позвал всех вас сюда нынче вечером, дабы вы почтили меня своим присутствием и поприветствовали нашего общего друга, синьора Гвидо Феррари.
Тут меня прервали громкие аплодисменты и одобрительные возгласы, Феррари же между затяжками сигаретой дружеским тоном пробормотал:
– Много чести, друг мой, слишком много чести!
Я продолжал:
– Этот молодой достойный господин, который, полагаю, является всеобщим любимцем, был вынужден из-за семейных дел отсутствовать последние несколько недель. И я считаю, что ему самому известно, как нам не хватало его приятного общества. Однако вы, как и я, с радостью узнаете, что он вернулся в Неаполь гораздо богаче, нежели когда из него уехал, что фортуна воздала ему должное и, обладая теперь значительным состоянием, он наконец-то вознагражден за все свои достоинства и заслуги!
Снова раздались аплодисменты и одобрительные возгласы, сидевшие рядом с Феррари подняли бокалы и выпили за его здоровье, попутно его поздравив, а он на все эти любезности ответил непринужденным и самодовольным поклоном. Я снова посмотрел на него – каким спокойным он выглядел, откинувшись на алые подушки, со стоявшим рядом бокалом шампанского и с сигаретой во рту! Однако глаза его полусонно смотрели в незашторенное окно, через которое был виден сверкавший в лунном свете Неаполитанский залив.
Я невозмутимо продолжал:
– То, что я собираюсь сказать, весьма возможно, вас очень удивит. Я вам известен как человек немногословный и, боюсь, обладающий вспыльчивым и резким характером…
Сразу же раздались крики «Нет, нет!» вперемешку с почтительными заверениями со всех концов стола. Я с благодарностью поклонился, а когда снова настала тишина, произнес:
– В любом случае вы не отнесли бы меня к тем, кто смог бы снискать симпатии дам.
Тут мои гости переглянулись с удивлением и любопытством. Феррари вынул изо рта сигарету и в полном изумлении уставился на меня.
