Внезапно звенящие ритмичные звуки радостно разорвали тишину. Сонные деревья проснулись, листья зашевелились, темные ветви дрогнули, а травы подняли свои крохотные зеленые былинки. Колокольный звон! И какой! Напевная мелодия сладкоголосым красноречием рассекала воздух, ветер подхватывал круглые радужные пузырьки музыки и разносил их тонким дробящимся эхом.
«Мир земле, благость людям! Мир – земле – благость – людям!» – казалось, вновь и вновь повторяли они, пока у меня не заболели уши. Мир! Какое мне дело до мира и благости? Рождественская месса ничему не смогла бы меня научить. Я словно оторвался от человеческой жизни и стал чужаком, вне ее обычаев и добродетелей, – для меня не осталось ни любви, ни братства. Ритмичный перезвон колоколов бередил мне душу. Почему, думал я, этот дикий, заблуждающийся мир с погрязшими в пороках мужчинами и женщинами должен ликовать при рождении Спасителя? С теми, кто не достоен спасения! Я резко повернулся и быстро зашагал мимо величественных сосен, теперь уже окончательно проснувшихся, которые, казалось, высокомерно и презрительно смотрели на меня, словно говоря друг другу: «Что это за ничтожное существо, которое мучает себя страстями, неведомыми нам в наших спокойных беседах со звездами?»
Я обрадовался, когда снова оказался на дороге, и испытал несказанное облегчение, услышав быстрый цокот копыт и грохот колес. Я увидел свой крытый экипаж, влекомый вперед черными арабскими жеребцами. Кучер, заметив меня, тотчас же остановился. Я велел ему ехать в монастырь Благовещения Пресвятой Девы, устроился в повозке, и мы быстро отправились в путь.
Монастырь, насколько мне было известно, находился между Неаполем и Сорренто. Я полагал, что он располагается рядом с Кастелламаре, однако оттуда до обители было добрых пять километров, поэтому поездка заняла больше двух часов. Обитель стояла довольно далеко от главной дороги, и добраться до нее можно было лишь объездным путем, по которому, судя по ухабам и выбоинам, ездили не очень часто. Здание монастыря находилось в стороне от всех остальных жилых строений на большом открытом участке земли, окруженном высокой зубчатой каменной стеной. По зубцам густо вились розы, почти скрывая их из виду, а из пышного гнезда зеленой листвы в небо взмывал тонкий шпиль монастырской колокольни, словно указующий в небо белый перст. Кучер остановился у ворот из тяжелых железных балок. Я вышел, велел ему отогнать экипаж к главной гостинице Кастелламаре и ждать меня там.
Как только он отъехал, я позвонил в колокольчик у ворот. Тотчас же открылось встроенное в ворота оконце, за которым показалось морщинистое лицо очень старой и некрасивой монахини. Она тихо спросила, что мне угодно. Я протянул ей свою карточку и изъявил желание увидеть графиню Романи, если позволит настоятельница. Полагаю, я вызвал у монахини удивление, поскольку сразу после дуэли снова надел маскировочные темные очки, которые мне еще должны были понадобиться. Посмотрев на меня пару минут слезящимися старческими глазами, она с резким щелчком захлопнула оконце у меня перед носом и исчезла. Ожидая ее возвращения, я услышал детский смех и легкие шаги, спешившие по лежавшей за воротами каменной дорожке.
– Ах, Рози! – произнес по-французски девичий голосок. – Тебе может крепко влететь от доброй матери Маргариты.
– Помолчи-ка, праведница! – отозвался другой голос, более тонкий и звонкий. – Хочу поглядеть, кто там! Я точно знаю, что это мужчина, – ведь старая мать Лаура покраснела!
И два юных создания весело рассмеялись.
Затем раздались шаркающие шаги возвращавшейся старой монахини. Она явно засекла двух проказниц, поскольку я услышал ее увещевания, выговор и призвание в свидетели всех святых – и все это на одном дыхании, когда она велела им идти в дом и просить милостивого младенца Иисуса простить их за непослушание. Наступило молчание, затем медленно заскрежетали засовы и задвижки, и огромные ворота наконец открылись, впустив меня внутрь. Войдя, я снял шляпу и с непокрытой головой зашагал по длинному холодному коридору, сопровождаемый монахиней, которая больше на меня не смотрела, а лишь перебирала на ходу четки и молчала до тех пор, пока не привела меня в здание, потом в высокий зал, украшенный статуями и изображениями святых, а оттуда – в большую, изящно обставленную комнату, откуда открывался прекрасный вид на внутреннее убранство монастыря. Тут она жестом пригласила меня сесть и, не поднимая взгляда, сказала:
– Мать Маргарита к вам сейчас выйдет, синьор.
Я поклонился, а она выплыла из комнаты так бесшумно, что я даже не услышал, как за ней закрылась дверь. Оставшись один в помещении, которое, как я догадался, служило приемной для посетителей, я с некоторым интересом и любопытством огляделся по сторонам. Я никогда раньше не видел изнутри школу при женском монастыре. Над камином и на стенах висело множество фотографий и портретов девушек – с простыми лицами и красавиц. Несомненно, все они были присланы монахиням как знаки внимания от прежних учениц. Встав со стула, я прошелся рассеянным взглядом по некоторым из них и собрался было как следует рассмотреть репродукцию «Мадонны» работы Мурильо, как мое внимание привлекла вертикальная бархатная рамка, увенчанная моим гербом и короной. В ней красовался портрет моей жены в подвенечном платье, когда она выходила за меня замуж. Я поднес его к свету и неуверенно вгляделся в ее лицо. Это была она – изящное, похожее на фею существо в тонких белых кружевах, со свадебной вуалью, откинутой с искусно уложенных волос и детского личика. Это была та самая особа, ради которой принесли в жертву жизни двух мужчин! Я с отвращением вернул рамку на прежнее место. Едва я это сделал, как дверь тихонько отворилась и передо мной предстала высокая женщина, облаченная в светло-голубой наряд с монашеским поясом и в накидке из тонкого белого кашемира. Я с глубоким почтением поприветствовал ее, она ответила едва заметным кивком головы. Держалась она столь спокойно и сдержанно, что, когда она говорила, ее бесцветные губы едва шевелились, а от дыхания не двигалось даже серебряное распятие, лежавшее на ее неподвижной груди, словно сверкающий знак отличия. Ее голос, хоть и негромкий, звучал чисто и проникновенно.
– Я обращаюсь к графу Оливе? – спросила она.
Я снова поклонился, а она внимательно посмотрела на меня. У нее были темные сверкающие глаза, в которых еще мерцали тлеющие огоньки теперь уже обузданных страстей.
– Вы желаете видеть графиню Романи, нашедшую здесь временный приют?
– Если это доставляет неудобства или против правил… – начал я.
На бледном умном лице монахини мелькнула тень улыбки, которая исчезла, не успев появиться.
– Отнюдь нет, – ответила она так же ровно и монотонно. – Графиня Нина находится здесь по своему желанию и соблюдает строгий режим, но сегодня по случаю великого праздника в правила введено некоторое послабление. Преподобная мать-настоятельница желает, чтобы я вас уведомила о том, что сейчас время службы и она уже прошла в часовню. Если вы захотите разделить с нами молитву, после графине сообщат о вашем прибытии.
Мне не оставалось ничего другого, как принять это предложение, хотя, по правде сказать, оно меня не привлекало. Я не был расположен ни к молитвам, ни к славословиям. Я мрачно подумал, как бы поразилась эта бесстрастная монахиня, если бы узнала, какого именно человека она пригласила преклонить колена в святилище. Однако возражать я не стал, и она велела мне следовать за ней. Выходя из комнаты, я спросил:
