Брат пришел и говорит: Олимпиада – это никак. Я тормознула, а потом говорю: это значит что? Что тебе стыдно за показуху? Он говорит – мне не стыдно и не позорно. Мне ни-как. Это все просто смешно, и муть, и не стоит того, чтобы я оторвался от своих синтюков. Вчера вон к нам мой дружбан Шевелев пришел – мы такое изображаем с ним, сестра! Такое музло варим! Космос, блин. Ну чем не «праздник спорта» в лофте на Красной Пресне? А я вообще-то хотела спросить: а ты в Сочи не едешь болеть за наших? Начала с общего вопроса про Олимпиаду. Хорошо, что сразу не спросила. До сих пор ходила бы красная, как бурак.
Потерпи, дружок, – именно в заблуждениях о подъеме стопы вьют гнезда кроссовки адидас. И мы о спорте. Я не забыла, не думай.
Брат пришел и говорит: папа уволился из сборной. Пять лет прослужил у известной тети в ну очень известной сборной. Наблюдал за тренировками, и, судя по всему, его в итоге прорвало. И подорвался он от методов достижения перманентных побед. Ребята, нельзя быть постоянным чемпионом. Как нельзя быть острым журналистом, не знающим похмелья на рассветном невском поребрике. Как нельзя быть постоянным удачником в спорте и в рок-н-ролле, и в кулинарии, и в сборе мандаринов в Марокко. Год на год не приходится. Урожай обязан быть разным. Курица несет неодинаково вкусные яйца. Музыканты пишут то хорошие, то неудачные альбомы. Закон. И вот тут и собака зарыта. Сборная побеждала ВСЕГДА. Как надежно работающий механизм с винтиками и шурупами. Вылетел – заменили – победили. Ништяк. Гордость страны и кузница невест для сильных мира сего. А теперь взглянем на свалку поломанных «запчастей».
Стабильное насилие над девочками, не осознавшими себя даже девочками. Ор на тренировках. Оскорбления. Поломанная психика. Молодость без мальчиков и любви. Отсутствие образования. В самом начале третьего десятка – пенсия и закат. Свалка. Мусор. Скамейка запасных. Ими побеждали. Ими завоевывали медали, и про них терли на пьянках захмелевшие тренеры и скалились распертые гордостью. В то время как поломанные девочки спали, а утром – следующая тренировка, и нет им конца. Я однажды наблюдала их в предзакатных летних сумерках у себя в саду. Девочки-тростиночки стайкой шугано смотрели на меня, а я им резала дыню и плакала внутри себя – сироты. Без детства, без друзей, без мамы и возможности болеть. Так вот, постоянство здесь отнюдь не признак мастерства, а примета гестапо. Не думайте, я не скачусь написать, что все это – преступление. Слишком очевидно. Достаточно того, что сказал своей военачальнице на прощание мой отец. Сказал, видимо, крепко и ушел. Так вот, живите с этим, и выигрывайте, и стройте себе дворцы из юношеских костей. Булава вам в руки. Гангрена танцев на брусьях. И очень долгий разговор с Господом после.
Брат пришел и сказал: погиб Володя. Тур. Турчинский. Пятый месяц беременности. Мне нельзя иметь эмоцию. Я постаралась ничего не почувствовать. Но через неделю после его смерти моя сущность попыталась не справиться с горем. Мозг написал песню «Нецке», а тело стало выкидывать Марту с Артемом. Они, и я, и Сэллинджер с «Над пропастью», которую я не выпускала из кулака в реанимации, были против. Все случилось. Дети растут. Но Володька так и не увидел их, а они не повисли на его правой руке гроздьями торжества любви взрослых добрых великанов. Я всегда думала, что Турчинский бессмертен. Он олицетворял для меня спорт как таковой, все его виды и подвиды. Он был обречен иметь безупречное здоровье – он же спортсмен. После его смерти я обхожу спортзалы стороной, а от слова «фитнес» меня мутит.
Потерпи, дружок, – именно в заблуждениях о подъеме стопы вьют гнезда кроссовки адидас. И мы о спорте. Я не забыла, не думай.
Парадокс – ошибок враг. Мне говорят: можно радоваться футболу, вдувая игру за игрой. Можно усаживаться перед телеком с орехами, женой, пивком, положив на колени пузо, а на пузо – голову карликового пинчера. И сосисками фаланг по подлокотнику кресла – «ну гол! Ну гол же, ну!» вот это круто. И это как раз победа очаровательной фразы «идти на спорт». Сходил в свое кресло – пронаблюдал – в итоге уснул. И снится этому Пете, или Феде, или Максику, что он – самый главный и важный игрок, и Аршавин зыркает в него своими глазами опоссума и дает подачу, и Федя ловит и забивает. И счастлив.
А через секунду Петю-Федю пиздят в душе пятнадцать человек – как пятнадцать подсолнухов в вазе Ван Гога. И Феде уже нечем дышать, и он все заблевал, и мама спаси спаси спаси мамочка, и как же больно, и как же больно, и как страшно страшно, и внутри около сердца что-то рвется, что-то рвется рвется и – я просто хотел играть. Мама, прости, я просто хотел играть в футбол, хотел играть в хоккей, и бокс, и хотел побеждать. Я хотел, чтобы ты гордилась мной. Мне почему-то нечем нечем нечем дышать, нечем вдохнуть, мама. Мама, не бросай меня! Мама, мама, пожалуйста, мама, пойдем со мной, я хороший – я умер, мама – пойдем со мной. Я хороший, я такой спортивный, такой терпеливый!!!! Вдох – выдох – вдох – выдох – вдох – выдох – вдох – выдох – вдох ………………………
Мне говорят: можно радоваться тому, что жив, даже если ты только начал собой историю СПИДа. Мне говорят: можно радоваться, что есть завтра, а я вообще-то не особо уверена, что оно есть. Но все же, может, прав Ходорковский про «праздник спорта», который не стоит отбирать у людей? Может, народ действительно хочет Олимпиаду? Жаль, спросить не у кого. Народ безмолвствует и едет кататься с гор во Францию. И я ставлю своих четырехлетних карапузов на лыжи и, выбирая им шлемы, лыжи и ботинки, шучу: вот оно, рождение будущего лыжного спорта! Вот он, первый день будущих чемпионов мира! И почему-то радуюсь. Искренне.
Ну что, пионеры, идем на спорт?
Журнал «Русский пионер», февраль 2014
Заложники чувств
Здравствуйте.
Я не имею права к Вам обращаться, и мое придушенное приветствие уже за гранью приличий.
Здравствуйте.
Я не буду просить прощения, в конце концов, я ничего такого не сделала. Просто все, что происходит сейчас – еще одна моя капитуляция перед Вами и изумленное возмущение тех, кто знает нас, но ни о чем не догадывается. Для тех, кто знает, что мы дружны, и полагает, что мы всего лишь дружны. И Вы знаете, что я пишу о Вас, но смолчите. Я уверена, что после этого чудовищно-откровенного письма Вы не выдадите меня.
Я сгораю. Я Вас хочу. Я так сильно и так давно Вас хочу! Ну, право же, я давно не девочка и, черт возьми, я самая настоящая девочка. Когда Вы рядом, у меня холодные руки. Я не могу есть, когда мы оказываемся в одной компании. Когда мы в одной компании, я боюсь пить вино – нервы могут подвести, и мое вдруг опьяневшее «я» может не сдержаться и выдать себя.
Кружится голова, и тошнота в солнечном сплетении. Вот Вы оказываетесь недалеко, и я боюсь смотреть в Вашу сторону. Я и из-за этого громко делано смеюсь. Я на повышенных, чеканно-экзальтированно обсуждаю Киев, и Сочи, и Думу, и «Арктик Санрайз» и, чувствуя Ваш беглый заинтересованный взгляд, обмираю под футболкой. Я беру бутылку воды и не могу проглотить. Вода барахтается перед гортанью, и тут Вы проходите мимо и говорите: «Диана, добрый вечер», – и улыбаетесь, и идете дальше, а я уже труп, я утонула в глотке воды, я – Вирджиния Вульф в своем прощальном путешествии по реке.
