Нового дома и квартиры мне тоже не надо.
Не хочу заводить собаку, боюсь, что выть на луну мы будем дуэтом.
Ездить тоже никуда не буду. Если буду, то редко, и не денег жалко, а просто влом. Все влом.
Ходить по Парижу влом, лететь в Аргентину влом, плавать в Карибском влом. Влом все. Включая Стену Плача, к ней прижиматься тоже влом.
Я – капсула, я постоянно чувствую экспансию извне. Мне страшно, что меня порвет внешняя сила, растащит на молекулы тряпок, самолетов, дел, городов, стран, непрочитанных книг, недосмотренных фильмов, чужих языков и странных встреч.
Я как-то перестала понимать, где я, а главное – зачем.
Как та Элли из Изумрудного города, я сижу на полу своего маленького трейлера, обнимаю руками коленки и трясусь от страха, слушая, как трещат его стены под натиском какого-то дебильного незримого урагана.
Меня разрушает все. Включая молекулы воздуха. Я чувствую их ядом в организме.
И каждый вдох провоцирует мощный поток смертельной дозы разрушения.
Пожалуйста, заприте меня дома, обеспечьте меня запасом воды, хлеба, консервов и горького, как твои поцелуи, шоколада. Книги у меня есть, чернила тоже, бумаги много, музыки не счесть. Пожалуйста, заприте меня дома.
Я лягу на пол и первые пять лет буду спать. Просто спать. У меня получится не сразу. Первый год я, безусловно, буду мучиться, вспоминая бессмысленную ахинею, в которой болталась сорок лет. И видения пустопорожнего существования будут выгрызать мне мозг. К третьему году я наконец пойму, что мучиться глупо: что сделано, то сделано. И усну.
Выспавшись, я подойду к зеркалу и стану разглядывать себя. Ладони, грудь, ноги, лицо, шею. Внимательно, но без одинаковых ежеутренних к себе претензий. Я просто буду смотреть на себя, и, кто знает, может, смирюсь с оболочкой, которую подарил мне Господь Бог. Идиотские мысли укоротить нос и похудеть наконец перестанут дятлом долбить мозжечок, и я в лучшем смысле обезличу свой пол, приняв его как он есть. Я возьму ножницы и срежу волосы, которые успеют нарасти на моем черепе, и пару месяцев буду гладить свой шершавый, освободившийся от прошлого, скальп. Я включу воду и года два буду плавать и погружаться на дно. Не исключено, что я научусь дышать под водой, все к тому предпосылки я имею. Я в буквальном смысле растворюсь в воде и навсегда утрачу все свои запахи.
Потом я буду пить воду, не торопясь, со вкусом, глоток в глотке, глоток за глотком. Не как пила до этого, не на манер американского туриста, попавшего в Россию, и пластмасса впаяна в боковой карман рюкзака «санфли». Не на манер чувихи с татуировкой ЗОЖ на лбу. А честно и от всей души, имея причиной всего лишь одну и единственную в своей изначальности – жажду, товарищи, жажду. А не гнилые трубы санузлов.
Напившись, я начну думать. Я привалю себя к батарее и буду думать. Я очень люблю думать, но в той, оставленной за дверью жизни у меня не было времени на это, казалось бы, необходимое хомо сапиенс действие.
Я успевала все: петь, рожать, смеяться, плакать, стрелять, прятаться, ходить (редко, правда, ходить – все больше бегать), бросать, влюблять, есть, спать, работать, долбаться, ездить и так далее. Я успела спустить в помойку огромное количество бездарно проведенных вечеров в кафе, в ресторанах, в телефонах, в машинах, в метро, в постелях с громадным количеством случайных людей.
Думала я редко. Соображала – это да!! И принимала решения – это тоже да!! И эти, замечу, фундаментально молниеносные решения вели меня, замечу, к очередному фундаментально бессмысленному реестру занятий.
Удивительно: за сорок лет я, пожалуй, больше себя так никого и не полюбила. А себя я не люблю вообще. Парадоксально как-то звучит. Но я именно так чувствую все это.
Думать я буду долго. Скорее всего меня затянет лет на двенадцать.
Надумавшись, я поем немного. Наесться я уже успела. И процесс этот меня стал раздражать так, как Артема каша, которую я ему варю с упорством барана, а он с упорством барана ее не ест. Квиты. 1:1.
Поем, чтобы начать читать.
Я прочитаю все, что уже прочитала за свою жизнь. Но раз в пять медленней и не пропуская сцены войны у Толстого в романе. Я из желания, а не потому, что было круто и модно, прочитаю «Улисса» и наконец пойму, что к чему, и, разумеется, захочу перечитать «Дублинцев». Цвейга, Драйзера и Голсуорси я, разумеется, перечитывать не буду; пожалуй, Достоевского тоже. А вот «Вселенную Стивена Хокинга» точно прочитаю. Я вспомню все стихотворения, которые знала когда-то наизусть, включая «Бородино», «Онегина», Ходасевича, Маяковского, Хлебникова. Возможно, даже «цепану» Гомера и каких-нибудь не слишком эксцентричных французов, хотя они эксцентричны поголовно. «Божественную комедию» я выучу наконец наизусть. Бродским я закушу. Нет, закушу я Борхесом. Мне всегда хотелось жить в саду расходящихся тропок.
Я прочитаю все новое, все недочитанное, все купленное и пыльное, сваленное в углах моих комнат. Новые имена я буду запоминать кропотливо и не торопясь: это будут последние новые книги в моей жизни.
Журналы откопаю на чердаке и прочитаю тоже.
На все это уйдет лет девять-десять.
Десять лет пролетят как день. Слишком сильно я люблю читать и слишком давно этого не делала.
Лет семь после чтения я буду издавать звуки. Скорее всего буду читать вслух нараспев. Наверное, свое. И наверняка новое. Написанное в момент извлечения звука. Песня это будет или декламация, не известно и не важно. Все равно никто не услышит, а самому автору не дано понять, что он написал, и уж тем более классифицировать извлеченное из себя. Я пока не уверена, что не включу диктофон и не стану записывать себя – слишком сильна привычка фиксации. Очень буду рада, если забуду, наконец, про запись. Это будет означать, что мне практически удалось извлечь свое сознание из тюрьмы рефлексии.
Потом я замолчу. После пения я очень устану и замолчу. Надолго, на девять лет. Девять долгих прекрасных лет я буду отдыхать от себя, я буду прощаться со своим голосом и энергией, которую он рождает. Я буду прощаться со своим именем и своим детством, которое, наконец, опять начет доверять мне. Буду прощаться со своими обидами и радостями, болью и несовершенством.
С каждым годом немота будет одевать меня в себя, как кора одевает дерево, заполняя соком силы каждую его клетку.
С каждым годом, проведенным в абсолютном глухом молчании, свет, живущий во мне, будет оживать, набирать яркость, разгораться с новой силой и заполнять каждую мою клетку, чтобы уже не погаснуть никогда. В конце этого процесса я опять поплаваю под водой и уберу все волосы с черепа.
К концу девятого года я начну улыбаться.
Последние пять лет своей жизни я буду печь хлеб.
Каждый день в шесть часов утра я буду выставлять его на крыльцо своего дома, и он будет мгновенно исчезать. Люди полюбят мой хлеб и будут в нем нуждаться.
