Чтобы не заставлять их ждать и томиться от голода, я буду много-много работать. Мне придется испечь громадное, миллиардное количество хлеба. Из прошлой бессмысленной жизни я запомню, что люди насыщаются быстро и практически так же быстро становятся голодными и жестокими. Аромат моего хлеба будет невероятен для всего мира. Лишенная обоняния, я единственная не смогу его узнать. Да мне, слава богу, и не придет в голову.
Я уйду в девяносто, от холода. Я случайно замерзну и не успею согреться. А сказать тебе, что мне холодно, я постесняюсь.
Меня зовут Одиночество.
Журнал «Русский пионер», февраль 2016
Что и как будет
…и при слове «грядущее» из русского языка
Выбегают черные мыши и всей оравой
Отгрызают от лакомого куска
Памяти, что твой сыр дырявой…
4:10 АМ
Фотографии теряю. Намеренно. Чтобы черные дыры прошлого не втянули меня в воронку времени, как воду в ванне. На вопрос «откуда я?» давно ответил мой папа, рассказав о дворянстве и моем родственнике Бонч-Бруевиче. Революция подмяла под себя и нашу семью, но не фатально: состав крови остался прежним, мы ее, подобно чеченским кланам, сословно не разбавили, чужих плавать в ней не пустили, к чему такая избирательность – не знаю, но что-то в этом, несомненно, есть. В природе масса тому доказательств, начиная от поля русских березок, которые хороши идеальностью девственного рисунка своей коры, заканчивая животными, которые совокупляются только со своим видом, барсуку не придет в голову зажечь с кукушкой, к примеру, или с какой-нибудь гремучей змеей.
Происхождение важно знать, просто знать, без орать на всех углах «я потомственный дворянин» или «москвич во втором поколении». Просто знать для прививок и наследственных заболеваний. Тогда и малокровие, от которого умер мой дед, не ударит обухом по голове, если вдруг ему станет угодно навестить и меня.
Так вот, я фотографии не храню, спасибо, что придумали цифру: всегда есть соблазн распечатать нащелканное потом когда-нибудь, когда-нибудь не случается никогда, и прошлое спит себе спокойно, похороненное под толщей минут жизни.
Фотографии ТУДА не взять, и когда ТУДА пригласит меня в гости, не кладите мне их под подушку – истлеют на раз, будет неприятно пахнуть, я рассчитываю хотя бы на минимальный комфорт в своей последней дубовой постели.
Кстати, если уж заговорили на тему ТУДА: не кладите вообще ничего. Упаси господи засунуть мне в гроб гитару или пару листов с шариковой ручкой, упаси господи! Гитару отдайте тому, кто в ней действительно нуждается, червячки, разумеется, не отказались бы тоже – такой волшебный привалит обед – но это роскошь, господа, для червяков это слишком жирно.
Помню, рассказывали, умер мужик и завещал похоронить рядом с собой в гробу свою собаку, усыпить и похоронить в одной могиле, представьте себе разочарование пса в своем обожаемом хозяине! Грохнули ни за что ни про что, а то бегал бы по земле еще лет пять. Хорошо, мужик был холост.
Прервусь на рекламу, похоронное бюро братьев Раскольниковых предлагает со скидкой в тридцать процентов изделия из дуба, клена и сосны, скидки действуют до 1 марта, торопитесь, господа!
1:31 РМ
Сижу в баскском ресторане-сидрерии и жду Вадима Гурукена. Будем говорить, надеюсь, не о грядущем. Кстати, «грядущее» очень невкусное слово, в нем все, что я не люблю в русском языке. Во-первых, нескромная гласная «Я» – будто подножка прекрасной сонорной «Р». Ладно, неприятно, но что делать? Скользим хрусталиком дальше по телу слова, из кристальной любви к родному языку я могу согласиться с долговязой, какой-то птичьей и отчего-то унылой «У», но не тут-то было! После нее катастрофическое лингвистическое орфографическое западло – невменяемая в произношении и происхождении «Щ». «Нету должностей на Щ. Весь вспотеешь, их ища», – остроумно рифманул Иосиф в «Рабочей азбуке», гря-ду-щее – тяну я голосом левитана-эдитыпьехи. Решительно невзрачное, не породистое слово, и говорить о нем ни с Гурукеном, ни с самой собой не буду. Насколько я понимаю, вообще в этот раз мы имеем в виду не что иное, как «расскажите, сударыня, что, вы думаете, с вами будет?», извольте-с! Опять-таки охотно! Но я не знаю, что со мной будет ни завтра, ни через год, ни через двадцать лет, ни после того, как я попинаю как следует это пафосно-графинное словцо, зато наверняка я знаю одно: сейчас хочу кофе, и скоро во мне заплещется двести граммов убойной нефти. Прервусь на рекламу.
Похоронному бюро братьев Раскольниковых требуется дизайнер, предыдущий логотип с изображением веселой старушки с раскроенным черепом был запрещен Госдумой, которая усмотрела в нем призыв к насилию и предложила ограничиться двумя скрещенными топорами. Работа под ключ, срок 2,5 дня. Зарплата с решением жилищного вопроса.
10:48 РМ
Кофе был ничего, а коньяк после хереса завтра стрельнет мне в печень дробью эссенциале форте.
Что будет со мной, я действительно не знаю, и никто не знает, и никто никогда не знал, и никто не узнает наверняка, и никто ни про кого ничего не знает, и никто ни про кого ничего никогда не знал, и уж тем более никто ни про кого ничего не узнает наверняка, и никто ничего не знает про себя самого, и никто ничего про себя самого точно не знал, и никто ничего про себя наверняка не узнает, и никто вообще ни черта не знает, и нам всем все это снится. Единственное знаю – я утону, так мне сказал один гипнотизер в Магадане в 1993 году, стояла удивительно музыкальная осень, погоды Колымы были невыносимо прекрасны, а я невыносимо ужасна для родителей и потому дома не живущая.
В семь часов вечера каждый день во всем городе отрубали свет, называлось это то ли режим номер 22, то ли режим номер 8. Суть в том, что для нас этот сбой электричества означал бутылку вина «Букет Кубани» и прекрасное, никчемное, удивительно осмысленное времяпрепровождение, и вот однажды вечером за столом появился он – саша – гипнотизер, звезда местного телека, а значит, всего колымского высшего общества, я не помню, как мы заговорили о будущем, но внезапно он посмотрел на меня и сказал: «Хотите, Диана, я расскажу вам, что с вами будет?» – и явно мои ангелы-хранители на что-то отвлеклись, потому что я, будто со стороны, услышала: «Да. Хочу», сказанное моим голосом.
Мы вышли в темную кухню, закурили, и он стал говорить, и он говорил ровно то, что сейчас происходит со мной, вплоть до мелочей и деталей. Он назвал город, в котором я буду жить, и это был не Питер. Он перечислил людей, с которыми я была и с которыми рассталась, он назвал имя человека, которого я люблю больше жизни, он знал, когда я начну играть настоящие большие туры, он сказал, что у меня будут сын и дочь, он сказал, как будут звать сына, он сказал, что дочь будет сюрпризом, но впоследствии именно она, а не Артем, будет со мной в последние мои годы, он сказал, что моя судьба сродни судьбе одной великой русской трагикомической актрисы, которая всю жизнь была одинока, при том что партнеров не счесть, говорила афоризмами и одну за одной курила, а потом он сказал: «Вы умрете не своей смертью», и я оцепенела от ужаса, мне было семнадцать лет. «Вы утонете», – продолжил Саша. «Как именно?» – прошептала я. «Увидите», – усмехнулся он в темноте и больше ничего не сказал, и с тех пор вот уже двадцать лет я жду. Перечислив в уме все возможные способы убийства, включающие смерть в бассейне, реке, озере, пруду, море, океане, ложке с супом, бутылке с алкоголем, и даже падение самолета в тихоокеанский залив было мною учтено, я не отказалась от воды в любом ее варианте, напротив, с ужасом замечаю, что меня тянет к ней все больше и больше, только в ней проходит какая-то странная жажда, которую не утолить глотком воды ли, вина ли. Ерунда – скажете вы. Забей – скажете вы – все это бредни подвыпившего шарлатана, хорошо – соглашусь я, – забиваю.
