Только каждый раз, входя в море, оглядываюсь на берег и прощаюсь с ним.
Р. S. Вследствие возникновения вируса бессмертия похоронное бюро братьев Раскольниковых объявило себя банкротом и больше не нуждается в рекламе.
…и при слове «грядущее» из русского языка
Выбегают черные мыши и всей оравой
Отгрызают от лакомого куска
Памяти, что твой сыр дырявой,
После стольких лет уже безразлично, что
Или кто стоит у окна за шторой.
И в мозгу раздается не земное «до»,
Но ее шуршание, жизнь, которой,
Как дареной вещи, не смотрят в пасть,
Обнажает зубы при каждой встрече,
От всего человека вам остается часть
Речи, часть речи вообще, часть речи.
И. Бродский
Журнал «Русский пионер», март 2016
Чип безумия
Ну наконец-то мы дошли до сути.
Безумие! Вот он – мой самый сладкий и сочный диагноз! Точный и пригвождающий к земле гвоздиком за шкирку, во мне чип безумия.
Весной и осенью он активируется, сам по себе, я не понимаю, как это происходит, просто вдруг чувствую, что мне по-олный трындец. Крыша съезжает к полу, и потолок валится на голову, я закрываюсь в своей берлоге, и только наша Маша имеет разрешение режимно открывать дверь и бросать в дверной проем моей солнечной системы дюжину батареек АА, дюжину банок пива и чертову дюжину сигарет, я так сильно люблю тебя… До сих пор… После всех этих сраных лет люблю тебя так же сильно… Когда ты умирала, я плакал, а ты смотрела на меня осуждая… Траншеи тех слез окаменели на моих щеках, превратившись в морщины.
Вот он я – безумный старикан, я ненавижу отвисшие коленки своих мятых штанов и запах изо рта. Свой, черт возьми, свой собственный запах изо рта. И знаете, пожалуй, только его невозможно проебать. Любовь, здоровье, горизонт, талант, деньги, мечты, музыку, детей – все можно проебать, кроме запаха изо рта. Это пиздец. Он отвратителен, но ты его почему-то любила, помнишь Будапешт? Ратушу, где ты разбила прозу Генри и, написав на стене «Fuck u Henry Miller», сказала мне, что любишь мои стихи, мои сраные стихи, и я гений, и поцеловала меня, мы подрались той ночью, после ратуши, сначала я выпил пять литров пива, потом был Чивас, и мы трахались в сортире бара под канонаду желающих отлить, а потом я докопался до твоей юбки, типа короткая, а ты – точно-точно-точно-точно – ты – шлю-ю-ю-ю-юха!!!! Ты врезала мне по роже, я моментально ответил, и твои каблуки спиралью взмыли к стойке бара, я разбил тебе губу, и щека повисла флюсом.
Что такое стыд? Что такое мужчина, ударивший женщину? Насмерть любимую.
Мне было похуй, я находил волну, в ней плавал Брамс, я нырял в его голову и забывал о ратуше, о том, как полз за тобой до отеля и умолял простить, и ты простила, но рано – мы любили друг друга в обочине дороги, не сумев дождаться постельной койки в конуре отеля.
Я жил по-разному, я не всегда пил. Не всегда дрался, бывало, годами не трахался, бывало, годами не пил. Бывало, не пил вообще и ходил драться в ринг, бывало, жил в «Ритце» месяцами и обедал у Юнга, столовался у Карла Юнга и, надкусывая кончик сигары, находил жизнь великолепной. Девочки стоили годовую аренду гаража, в котором стоял «кадиллак» 73-го, и печатная машинка валялась в чемодане между облаками презервативов, которые неуклонно, но без спешки, таяли.
Потом умер отец, и я стал маленьким мальчиком, ждущим наказания за выбитое стекло и получившим вместо него анонимное вечное прощение. Я ненавижу анонимное, я ненавижу, когда шлют открытки-шаблоны. Я ненавижу цветы по доставке, какой смысл в цветах от тебя, когда их приносит чужой человек??
После смерти отца я стал бояться холода, попадая в Исландию, я постоянно думал: если мне сейчас та-ак холодно, каково тогда отцу лежать под землей?
Впрочем, отец умел терпеть.
Потом появилась ты. И я окончательно сошел с ума. Ты появилась в марте, и был снег, и черные петли шоссе, и твои губы, и в ту ночь я понял, что меня ждет.
Безумие! Страх потерять тебя! Страх увидеть тебя под другим! Страх от мысли, от одной только мысли, что ты ходишь по Нью-Йорку, и улицы целуют подошвы твоих туфель-кроссовок-ботинок-ступней, и тебе жарко, и ему жарко, и ты оставляешь следы, и я сдох, я сдох той весной, меня буквально парализовало, я сидел с тобой в музеях, в ресторанах, на лавочках в парке и постоянно крепко сжимал твою руку, я ходил за тобой в женский туалет и томился под дверью, обливаемый, как говном, презрением дам, снующих по вонючему периметру стен сортира, зверь, ждущий во мне, зверь, во мне живущий, зверь страждущий, зверь, жаждущий любви, понял – он ее нашел.
Ты тоже была разная, нежная, заботливая, но чаще всего невыносимая. Ты ревновала меня ко всему живому и предметам, я ненавижу лимон с тех пор, как ты выковыривала его из моих коренных, заподозрив записку от студентки.
Я читал в Бостоне, университет принимал восторженно, и после были вопросы, и много записок, одну из них я поднял и зачем-то сунул в карман. Ты следила за мной весь вечер, в финале мы хорошо набрались, ты села мне на колени прямо в ресторане, где ужинала наша компания, мы пили коньяк и закусывали цитрусом.
– Милый, открой рот, – сладко сказала ты.
– Зачем? – не понял я.
– Открой рот, – повторила ты, и я увидел, как оцепенели твои щеки.
– Нахуя? – Я тоже отвердел, компания стихла.
– Кобель сраный, открой свое хайло, блядь, живо, блядь-блядь-блядь, ненавижу, сука, тебя, падла, сраный кобелина, ненавижу!!
– Ты охуела! – заорал я. – Ты че делаешь, а?????
И внезапно для самого себя я открыл рот.
Ты деловито засунула в него свои намазанные пурпуром ногти и стала выковыривать шкурку лимона.
Я люблю тебя, а ты мертва,
Нет, не так! Мало того, что ты мертва!!
Ты больше не девочка, не женщина, ты не имя. Не движение, не прилагательное. Не температура, не кусочек воды или разговора.
Ты мертвое тело, холодное пустое инерционное содержимое.
И я все это понимаю.
Но я безумен, вселенски безумен, во мне чип.
Не вытаскивайте.
Оставьте, он мой.
На нем написано: «Чарльз Буковски, я люблю тебя, твоя девочка, лучшая женщина в городе».
И больше ни черта не надо.
Журнал «Русский пионер», апрель 2016
Ключ
Ну конечно же, солнце. И конечно же, море, с лазурным цветом которого тебя познакомили, когда тебе было двадцать два года. Сергей был на одинадцать лет старше и на пару жизней опытней. Так что знакомство с лазурью произошло основательное: сверху, стоя, на боку, в сортирах ресторанов, оголтелый второпях минет, и, конечно, он любил подтягивать тебя за бедра и, шлепая по татуированному треугольнику, преображаться в этакого итальянского мастифа. После соития, которое вы вербализовали не иначе как «пойдем приляжем», он, опрокидывая в себя каплю вискаря, шел в душ, а ты оставалась в постели и жеманно поигрывала пальцами там, где Сергей только что был, но так ничего и не оставил: ни спермы, ни оргазма.
