И ах как смешно мне, и ах как не смешно.
Мои папа-мама развелись, и я вижу после того всех людей мальчиками и девочками.
И ни разу не пролетела с диагнозом.
Такая грусть. Такие дела.
Давайте, может, споем?
Так что одно из двух, господа: либо у меня не было детства, либо оно до сих пор не закончилось.
Одно из двух, господа: либо мне жить максимум три года, либо влететь лет через сорок в худосочную старуху с ослепительными прозрачными, бледно-крыжовными взглядами, высеченными венами на руках, и мат мне уже нипочем.
И я вот не знаю, что выбрать…
Умирать неохота, страдать надоело, спорт люблю, вино люблю, прыгать через заборы еще пока люблю, хохотать люблю, курить сигаретки, пока никто не запалил, тоже в кайф, с сыном еще могу на его языке, а бойфренд дочери втыкает в мой псевдоанглийский юморок.
Домой я езжу по обочине и встречной, как шла из школы тридцать пять лет назад. Робею перед сверстниками, преклоняю колена перед стариками, и посему, наверное, детство продолжается, а взрослой шляпой становиться рано.
Так что, папа, посмеемся вместе, а с песнями, как говорит расейский народ, обождем?
Подумай, пап!
ПС: Артем, когда я таки стану совсем уже нудной кошелкой, прочитай мне эту мою пионерскую колонну. Может, хоть так ты полюбишь читать, сынок. Я ради этой твоей любви готова стать взрослой.
Чао-какао!
Мамма мия
Журнал «Русский пионер», октябрь 2016
Неизвестный рассказ Василия Шукшина
Алешка Нырков встретил жену, свою супругу Веру Сельянову, в проруби. Натурально в кипяточном морозе воды вспенился вверх грудью и, раскрыв поцелуйно рот в «О-ох, как черти забрали!», воткнулся глазами в ее серые яблочные зрачки – тоже буквально заиндевевшие от мороза. «А-а-а-а!!» – закричали оба и, смутившись, тотчас расплылись по разные стороны игольчатых краев льда.
Он заметил только ее в пупырках бедро и волосы кудрями по шее.
Она не запомнила ничего, кроме его отчаянья. Она уже тогда, в проруби, его преданно, по-бабьи жалела. Ах, Алеша, ах, Алеша, эх, Алеша-веселеша…
Они поженились через месяц. Он узнал, где она живет, надел рубашку, маялся с узлом бордового галстука, руки тряслись – волновался, бросил и пошел без него, как есть. Рубаха на все пуговицы вверх, в воротник впивался кадык.
Дома их в деревне Захарово стояли близко, буквально через две улицы. Наискоски так и вовсе три минуты быстрого шага. Алеша шел долго. Чуть завидится заветный палисадничек, ноги каменеют, в лопатках пот, волосы приглаживает сухой горячей ладонью. Ходил так час. Наконец справился с сердцем и, прижимая его к груди, чтоб не вылетело, взбежал по ступеням Веркиного дома, как в ту самую прорубь нырнул.
Я ничего не хочу править, Лидия Федосеева-Шукшина. Я вообще не знаю его, вашего мужа и вашего друга и, если позволите, вашу судьбу. Мне, рожденной в 74-м году, году его смерти, не дано знать, но мне дано чувствовать и любить. И быть тонкой к вашей памяти и жизни. И, черт возьми, не пытаться пересказать своими словами учебники истории, википедию, очевидцев, критиков, да ну их всех в трын-траву. Вы так несусветно влюбленно смеетесь в той самой траве, а он сидит рядом в кирзачах, и эта любовь та-а-акая яркая, нежная и такая русская любовь на печках-лавочках. Она происходит у вас там, а мы ее у нас здесь по-прежнему хотим.
Так вот, продолжаю… Алеша идет свататься к Вере, и нет у него заветной бутылки в кармане, как и сватов – их тоже у него нет. Есть только его душа и его физически развитое, прекрасное юное сердце. И он приходит и стучит. И она открывает и, понимая все, тотчас кричит: «Тятя, тятя, Алеша пришел, Алеша пришел, Алеша пришел!!!» и столько мольбы в ее крике, и столько любви, и столько преданности еще не дававшей женщины. И все понимают это. И Алеша, и тятя, и Вера, и ее покойная мать, что всегда, и после смерти, с Верой – девочкой своей: куда она ее отпустит одну в эту огромную страшную жизнь? А Алеша Татьяне Федоровне нравится. Хороший такой парень.
«Тятя, тятя!» – кричит Вера, и жилка бьется в ключицу, и выходит отец – мощный и больной медведь, подкидывая ноги, как перед футбольным мячом. Прошаркивает и обнимает Алешу. И все это без слов.
Поженились. Поженились, как влепились в губы друг друга поцелуем: не разнять, не унять и не расколоть. И зажили.
Я не хочу ничего придумывать ради придумывать, Лидия Федосеева-Шукшина. Есть союзы людей, пары людей, на которые смотришь, и дыхания нет вовсе. Его не то чтобы перехватывает. Дыхание перестает быть необходимым, когда перед твоими глазами – глазами живого не изрешеченного компромиссами жизни – двое. Двое самых влюбленных друг в друга человека. Их нежность и притяжение друг к другу рвут экран. И расцветает мое сердце, и я улыбаюсь, наблюдая, как они поют и ласкают друг друга глазами. И это то, что для меня моя родина и моя отчизна, и мои березки и песни, и мой патриотизм, и мой Шукшин, чего уж там.
Алеша утонул в той же проруби, где встретил Веру. Остановилось сердце. Внезапно. Никто ничего не понял. Откачать не смогли, хотя прикатили две – аж две! – бригады и делали все надлежащее споро и скоро. Алеша умер моментально. Вера больше не вышла замуж. И мальчики их – Леня и Павел – отца так и не узнали.
И я могла бы еще что-то писать и выдумывать, но не стану. Я могла бы напестрить деталей и имен под Шукшина, и стиль письма его настолько конкретный и яркий, что легко ткать его ткань, и ни конца этой скатерти самобытности русской нашей родной не видать, ни края. Но я остановлюсь. И вместо литературы я пойду и выпью. Найду своих друзей – смешных, легких и немного детдомовских, как сам Вася Шукшин, – найду и выпью. И продолжится во мне шукшинское русское вязкое веселье и такая легкая и глубокая русская печаль, которую не избыть.
И здесь звучит застольная!!
Журнал «Русский пионер», ноябрь 2016
Черная кровь земли
Это моя последняя колонна. Я ухожу, пионеры.
Это отнюдь не означает, что мы перестаем дружить и я исчезну с ваших радаров.
Нет. Жизнь продолжится, и мы останемся. Будет хоккей и Олимпиада, телеграф и гум, Плес и музей Москвы, будет планетарий, и вы придумаете миллиард новых тем и провокаций на заданную тему.
Я ухожу, потому что я – нефть.
Во мне слишком много взрыва и черной густой маслянистой воды по имени «кровь». Меня разрывает изнутри, и когда я выхожу читать вам все это, то не могу избавиться от ощущения, что все зря.
Я зря, и мои слова не отражают меня, какая я по-настоящему есть, а если и отражают, то на каких-то пять гребаных процентов, что еще хуже: лучше быть вообще непонятным, чем понятным превратно. К тому же все мы знаем, что мысль, высказанная вслух, есть ложь.
