Наверное, надо легче. Но это не про меня.
Я никогда не просила никого держать меня. Я держусь сама. И пока я с переменным, но справляюсь.
Но в то раннее утро, когда нефть все-таки непременно рванет и разорвет меня на молекулы, взойдет удивительно круглый желто-красный африканский диск солнца, и всем нам хотя бы на пару минут станет весело.
Журнал «Русский пионер», декабрь 2016
эссе по поводу и без
Любовь и триумф
Быть снайпером – означает иметь оголенное, пусть нервное сердце.
Триумфатором быть сложно. Проще писать антимузыкальную абракадабру, провоцирующую у слушателей рак ушей, и называть это андерграундом. Проще поливать более успешных коллег, ссылаясь на ограниченность аудитории.
Вечером 21 января у меня подкашивались коленки, когда я выходила на сцену Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Мне было страшно. Никогда не потеющие ладони поражали таким обилием влаги, что приходилось украдкой вытирать их о брюки (платок для меня с девятнадцати лет – роскошь).
Я поднималась по ступенькам и спрашивала себя: «Ну что меня так испугало?»
То, что жюри наградило меня премией «Триумф», лучшей, на мой взгляд, в силу своей действительной независимости? Но такая награда, напротив, окрыляет.
То, что награду вручали мне люди, которых я боготворю и робею подойти и сказать об этом, – Алла Демидова, Зоя Богуславская, Андрей Вознесенский? Нет, и это испугать не может, ибо за свои тридцать лет я научилась боготворить и восхищаться молча. Так же, как не терять самообладания и не отчаиваться, чувствуя, что никто из коллег не воспринимает мои песни и не ходит на мои концерты.
Меня испугал пиетет к слову «награда»? И здесь мимо. Грамоты, медали, награды, статуэтки никогда не тешили мое тщеславие и не уязвляли амбиции. И происходило это оттого, что во всем процессе «пишу-пою-получаю ответную реакцию» более всего будоражит именно первое звено. Я пишу песню, и время перестает существовать и одновременно обнимает жгутом шею и лоб, подталкивая нерасторопную мысль (вот и сейчас пишу это, и уже на взводе, и ручка не поспевает чертить буквы). Иосиф Бродский в нескольких интервью на вопрос, в чем заключается предназначение художника, отвечал: хорошо писать, только и всего. Точнее сформулировать невозможно.
Почему же мне было так восхитительно страшно в тот морозный январский вечер? Ответ пришел очень не скоро и очень внезапно – любовь. Ею был пронизан воздух в зале, где проходила церемония. Любовь исходила от людей, сидевших справа от нас: Инны Чуриковой, Владимира Спивакова, Олега Меньшикова. И эти люди, гордость нашего искусства, наша культурная элита, поверили в то, что я делаю?! Я четко осознала, что меня испугала именно любовь, которую не знала все одинадцать лет, в течение которых пишу. Будто кто-то погладил по голове колючего беспризорника, и последний вдруг неожиданно для самого себя расплакался. Будто кто-то взял меня за руку и прижал ее к своей щеке.
Меня часто спрашивают, что такое снайперская философия. Я неустанно ищу формулировки и отвечаю всегда по-разному, пытаясь дополнить то, что сказала прежде.
Так вот после того триумфального дня, который я запомню на всю жизнь, могу добавить: быть снайпером означает иметь оголенное, пусть нервное сердце, быть восприимчивым к человеческой доброте. А что до любви – не защищаться от нее и ждать, даже если на это понадобится вся жизнь.
журнал «Огонек», февраль 2005
Родина космополита
Спускаюсь к морю, бухта спит, затянутая льдом.
В Магадане пурга. Я сижу на подоконнике, наблюдаю, как кудрявится снег, и улыбаюсь обрушившейся на меня ностальгии.
Я познакомилась с этим городом одинадцать лет назад. Знакомство произошло поневоле. Поводом послужил институт. Отношения у нас сложились странные. Сродни отношениям игрушечной машинки с дистанционным управлением. Город пытался рулить. Я пыталась доказать ему свою независимость: ломала углы, не вписывалась в повороты, внезапно застывала на перекрестках, изображала разряженную батарейку, была горазда на разного рода па. Противостояние длилось три года. В конце концов мы оба устали, и он простился со мной, благословив на прощание плевком соленого ветра и снисходительной улыбкой: «вернешься».
Но я не вернулась. Приехав в никуда, я заболела состоянием вечного движения вперед. И Магадан автоматически был внесен в список городов, пропехотиненных мною вдоль и поперек. Впрочем, в этом списке он всегда имел место значительное, специально отведенное, куда никакой другой город доступа не имел (ибо существуют «города-туристы» и города, абрис которых можешь нарисовать по памяти досконально, до черточки, обозначив красным крестиком дом, где жила первая любовь, и все подступы к нему, и все кварталы, стекающиеся к искомому, изучены, и досадно, когда вдруг стены перекрашивают в такой же невразумительный цвет, что и был, только на пару недель свежий, хороня под слоем краски привычную наскальную живопись). Магадан подарил мне способность писать песни, заколдовал от болезней и нытья и стал последним северным городом.
В Магадане пурга. Взлетную замело снегом с сопок. Рейс отложен предположительно до завтра, а может, и дольше. Если не улетим, посыплются концерты в следующих по маршруту городах нашего весеннего дальневосточного тура.
Я выпила уже килограмм «пу эра» и рвусь в улицы, которые, к своему изумлению, безумно люблю и по которым затаенно тоскую.
Кладу в «аляску» крохотный фотоаппарат и, чуя себя разведчиком, начинаю подъем в гору. Шнурки явно в ссоре: мирю их каждые двести пятьдесят метров. Фотоаппарат тут же разряжается от мороза. Ветер подталкивает в спину. Балансирую на льду тротуара, держу равновесие и разглядываю все, что вокруг. На территорию взгляда ложатся родные крыши, переулки, кварталы и мгновенно оживают в памяти, и – что странно – ничего не изменилось! Даже цвет фасадов, даже мусорные баки остались на тех же местах, что и были одинадцать (!) лет назад.
Спускаюсь к морю. Бухта спит, наглухо затянута льдом. Как досадно! Море – единственное – мирило меня с городом. Стою, прислонившись к маяку. Подходит типичная северная дворняга, помесь лайки и волка. На абсолютно белой морде черным косметическим карандашом какой-то умелец нарисовал черные ниточки-брови. Получилось смешно. Оттого и собачий взгляд удивленный и глупый. Пес садится поодаль и застывает, глядя на море.
Спускается вечер. Пурга прячет за пазуху ветер и засыпает. Без сомнений, мы завтра улетим.
Я возвращаюсь в отель и начинаю собирать вещи. Внезапно меня охватывает упоительный покой, белое джеклондоновское безмолвие. Несомненно, это моя последняя магаданская ночь, но она лишена печали. Принадлежность этому городу стала настолько очевидна, что отныне любая траектория моих перемещений не более чем перемещение точки в пространстве относительно системы координат. Неважно, когда случится наша следующая встреча. Теперь я знаю, что у каждого, кто считает себя космополитом, есть земля, шагнув на которую начинаешь волноваться до дрожи в коленках. И хочется, как в детстве, лечь на наст и, прижав ладони ко льду, смотреть на сияние, разукрасившее небо в розовые, фиолетовые, багровые, синие цвета. И лежать так бесконечно долго до тех пор, пока не почувствуешь, что душу опять спеленал тугой и нежный кокон силы.
