Я сижу на подоконнике и провожаю караваны снежной пыльцы.
журнал «Огонек», март 2005
Жетон
Люди в мире делятся на две категории: одни стремятся обрести вечный Новый год для своего тела, дополняя его украшениями разного калибра и значимости.
А другие – аскеты, пытающиеся все с себя снять.
Как однажды абсолютно справедливо заметил герой Виктора Цоя в художественном кино «Игла», «люди в мире делятся на две категории: одни сидят на трубах, а другим нужны деньги». Я вспоминаю эту фразу часто в разных случаях, и резон разделения всегда разный. Сегодня, проснувшись в Ясной Поляне в гостях у Льва Толстого, открыла окно и в стекольном отражении увидела свою шею. У нас очень уважительные отношения. Она терпит мою манеру пения и до сих пор не порвалась. Я ей за это благоволю. Так вот, наблюдая себя в окне, я внезапно подумала: «Люди в мире делятся на две категории: одни стремятся обрести вечный Новый год для своего тела, дополняя его украшениями разного калибра и значимости. А другие – аскеты, пытающиеся все с себя снять». Я отношусь ко вторым. Впрочем, за небольшим исключением. Сейчас расскажу.
История проста и случилась в ломаном переходном возрасте, который навалился на меня лет в одиннадцать и, по-моему, продолжается до сих пор. Мне исполняется пятнадцать лет, и я в первый раз встречаюсь с отцом после почти десятилетней разлуки. Место действия – город Минск. Отец в шоке от меня – угловатой, вспыльчивой, прыщавой, в мохеровом, бирюзовом со стразами, колючем свитере (это в жару-то!) и значком Ленина на груди. Я тоже отвыкла от папы. Общение происходит тернисто, но мы оба заметно друг другу рады. И, как я понимаю сейчас, нужна была последняя песчинка, которая бы разрушила великую китайскую стену между нами. И вот – день моего рождения. Ранним утром я открываю глаза. Перед раскладушкой сидит папа: «Поздравляю тебя, доченька». Протягивает ладонь, а на ней тоненькая серебряная цепочка с морской ракушкой. Я уже тогда была влюблена в море и во все его атрибуты. Пунцовею от удовольствия и тут же прошу папу ее надеть. Выпрыгиваю из постели, лечу к зеркалу и, пожалуй, впервые ощущаю себя не подростком, а молодой и чертовски красивой женщиной. В ту пору я, помнится, не носила даже часов, а тут такая красота! Так я во второй раз полюбила своего отца, а значок с Владимиром Ильичом куда-то делся, ушел сам собой.
История проста и первобытна. Мне исполняется двадцать пять. Белгород. Железнодорожный вокзал. Жара. Нервы. Небо голубит. И пять минут до старта – рельсы-шпалы-шпалы-шпалы-рельсы. Внезапно из клубней спин и ног парень: «Арбенина?» Киваю. Светловолосый красавец: «Можно наглость?» – «Пробуй», – отвечаю. Ныряет рукой в карман джинсовых клешей, достает крохотную рукоять индейской заточки на суровой нитке. Протягивает мне: «Спасибо за песни». – «Приятно, – отвечаю. – Надеть сможешь?» – «А то!» – «Надевай». Я носила эту кроху на шее три года. И уверена, что как-то на Чукотке именно это индейское острие спасло меня, когда во время концерта бутылочное стекло окропило сонную артерию и разлилось по груди.
История проста и трогательна. Мне исполняется тридцать. Питер. Клуб «Старый дом». Жара. Нервы. И пять минут до выхода на сцену. «Арбенина, тебя можно на пару минут?» Иду. «Безусловно!» Стоят; четыре моих красавца музыканта. Один парламентер – Иван Иволга – протягивает металлическое в ладонь руки: «Держи, это тебе от всех пацанов». Раскрываю ладонь – в нее впечатан жетон белого золота с указанием всех моих данных вплоть до группы крови. Влюбляюсь мгновенно. Иван окольцовывает шею. Играю концерт на безумном нежном кураже. С того момента «снайперскую мету» я не снимаю никогда.
Они говорили: «Теперь, Динька, мы всегда найдем тебя! Случись что – жетон поможет! Спасет! Выведет!» Для меня это были сантименты и забота, от которой плакать – не расплакаться. Однако жизнь рассудила по чести. Однажды в Америке я попала в полицейский участок, и меня отпустили именно благодаря истории о любви парней, которые подарили мне эту белого золота мету. Американеры прониклись и отпустили.
…В этом году у моего жетона появился друг – маленький нательный крестик. Они еще только знакомятся, но я уже чувствую, что им хорошо вместе и один оберегает другого. Верно, стоило прожить тридцать три, чтобы именно в этом возрасте – возрасте Иисуса Христа – обрести и войну, и мир, схоронив их на груди.
Журнал L’Officiel, сентябрь 2007
Капсула жизни
Счастье – это когда я слизываю мед с острия ножа, и нож язык не режет. Вместо крови десны обволакивает янтарь.
Счастье – это когда мы встречаемся и пьем вместе бирюзовый чай, пытаясь следовать традициям чайной церемонии, что веселит нас обоих настолько, что я, смеясь, едва не опрокидываю ширму, за которой рокочут голоса чужих.
«Щастье» – невкусное слово. То, что расцветает во мне, пахнет земляникой без примесей щавеля, щей и пунцовых от аллергии щек.
Счастье – это когда ненамоленная церковь спасает девочку, ушедшую в кому после автомобильной катастрофы. «Если ты умрешь…» – шепчу я. (Губы не хотят шевелиться. Я заставляю их.) «Если Настя умрет… – запинаюсь, боюсь, ртуть наполняет веки. – Если Настя умрет… тогда… тогда я вообще ничего не понимаю!» Заскорузлая фраза угловатого, до смерти испуганного подростка. Этот подросток я. Настя дышит. Это счастье.
Счастье – это запах картины «Волна» Густава Курбе в Пушкинском музее, которую я рассматривала на расстоянии трех дюймов, исследуя мазок за мазком бесконечное количество минут, к явному недоумению сонного музейного служителя.
Счастье – это нос моего сенбернара. Огромный, теплый и мокрый, в черных веснушках на розовом подшерстке.
Счастье – это шило в мешке. Я знаю многих полнокровных, что боятся расстегнуть рубаху даже на верхнюю пуговицу. Причины? Отнюдь не мороз. Патологическое стремление укрыться. Но внутреннюю радость чуешь мгновенно. Она пробивает кокон страха, как ледяной торос – борт корабля.
Китайцы научили меня: когда уныние достигает такой меры, что роешь землю висками, прополощи рот ледяной водой – и дурные мысли уйдут.
Я прополоскала ртом Белое море. Мысли обнялись со льдом, и теперь во мне живут северная нежность, северное детство, северное терпение. А стыд устремляется к югу, где желтком теплится солнце.
Мое счастье непрерывно и безраздельно. Осмелюсь произнести – без предела. Не миг. Константа. Капсула жизни. Солнце Мертвых Шмелева. Я не боюсь спугнуть его, признаваясь вслух. Я не боюсь исчерпать его. За тридцать три прожитых года не было ни минуты, когда оно отпускало бы меня. Как бы тяжело ни было…
журнал Cosmopolitan, октябрь 2007
Петербургский синдром
Сперва он не любил меня. Я не особо переживала, но сердце моторило с перебоями и воленс-ноленс приходила фраза: не любит, а жаль.
Потом все изменилось. Полюбил. Потребовалось семь лет изгнания, бесконечные гостиницы – как дурдомы, мои слезы – как кисель по щекам, мои аварии и полеты в космос «на слабо» (а потом вдруг полетела по-настоящему), перебежки из Москвы и, нескончаемо, обратно – в Петербург… А Петербург – как эмиграция: лето-зима-осень, лето-зима-осень, лето-осень-зима, и, наконец, мы стали вместе. Он поверил – и я имею право писать о нем, а если глубже – я уже имею право признаться ему в любви.
