До сих пор цепенею от ужаса, вспоминая последние классы. Бесконечные прогулы, списывания, неуды, разбитое чучело совы, табачный дым из-под двери класса немецкого языка, километры записок и океаны воды на переменах. Меня, однако, уважали. И учителя, и одноклассники. Директор школы Раиса Спиридоновна любила, как я пою. Многое прощалось. Колы, которые она методично всаживала в мой дневник, как игрок в дартс, не имели зловещего оскала. Ну, кол и кол, подумаешь. Учитель химии сильно зауважал, когда выяснил, что первый и последний раз химические соединения я пыталась зазубрить, зашифровав под каждой буквой слово. Иным образом было нереально: предмет запустила сразу, с первых же уроков, не вызубрив основы основ. За два года знала наверняка соединение H2O и то, что таблицу придумал Менделеев, потому что он имел отношение к поэту Александру Блоку.
Во многом репутацию, кстати, спасала литература, а точнее, сочинения. Их у меня брали почитать, потом писали вариации на тему. С литературой вообще был связан грустный казус. После восьмого класса, роясь в журналах, которые в огромном количестве выписывали родители, я наткнулась на словосочетание «Серебряный век». И погибла, разумеется. Первой любовью был Мариенгоф – «Циники»; ему вторил, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, лирический Маяковский с «Облаком в штанах». Хармс повалил с ног Идой Моисеевной, которая сморкалась в стакан. Мандельштам рисовал сказки стихами. Родилась подруга – Марина Цветаева, а потом страшно непостижимо для меня, восьмиклассницы, погибла в Елабуге. И так продолжалось целое лето. Июнь, июль и август с утра до сумерек плюс ночные бдения в книгах мимо свиданий и поцелуев в подъезде. Запойно. А в сентябре на первом же уроке литературы, который я ждала с таким же нетерпением, как моя дочь – похода в зоопарк, на первом же уроке я взлетела рукой в потолок: «Галина Федоровна, можно?» – «?» – «Расскажите нам, пожалуйста, про Серебряный век!» – «?» Она не знала. Это был крах. В школу стало вообще ходить незачем.
Я удивляюсь тому, о чем пишу. Но, идя по следу, чувствую, что все верно. Все это и есть мое спасение. Моя неубиваемая сила духа. Именно там, на Чукотке, а после на Колыме я стала такой, какая сейчас, и ни одна столица мира, ни один человек, которого любила, не смог дать мне больше.
Я сбежала. В 1993 году села в самолет, чтобы больше там не жить. На этом закончился мой Север – мой дом – мое детство.
Детство. О детстве вслух – редко. Можно сказать, не рассказываю вообще. Но когда начинаю, сложно остановиться. И все оживает, наполняется вкусом, цветом, запахом и флером.
Морозы минус шестьдесят, и воздух висит пеленой, и ты просачиваешься сквозь него и первой вытягиваешь руку, и пальцев не видно в тумане мороза. И сопки с лыжниками круглый год – может, они не за снегом туда ездили? И улица Ленина с живой изгородью из шиповника, и окна моей комнаты над вывеской «Парикмахерская и фотография», и я бросаю бомбочки из воды в тех, кто пришел фотографироваться, и музыкальная школа напротив через площадь, и в кедрах по периметру – радио, где я работала летом, и речка, в которой утонул сын приятелей родителей… Где это все? Кому это досталось? Почему мое сознание не требует возвращения и не купает сердце в ностальгии? Почему я тоскую по сыну, даже когда он засыпает днем, а мое, только мне доставшееся детство так не трогает?!
Верно, я так защищаюсь. Верно, всему причиной стремление вперед, желание, едва освоив территорию, ее покинуть.
Охота к перемене мест закладывается в детстве. Я никогда не жалела о том, что уезжаю. Я не помню ни одного одноклассника начальных школ. Я ни к кому не привязывалась, но стоит признать, все время, что было отпущено на учебу в очередной школе, исправно дружила, придумывала, носилась, влюблялась без оглядки на временность антуража и горько рыдала, улетая в другой поселок. Однако при всей пламенности мне всегда хотелось дальше, дальше, дальше. И потому лица, ставшие дорогими, не успевали погрузиться за ватерлинию, а мой кораблик уже дрожал и плыл нетерпеливо навстречу новому, что априори прекраснее того, что было, и даже больше – впереди нас ждет чудесное чудо. Так я думаю и по сей день. Но сейчас к этому знанию прибавилась роза ветров. Я наконец определила себя относительно сторон света: при высоком накале жизни моя температура определенно ниже нуля.
Мой Север. По нему я тоскую и к нему стремлюсь. Стремлюсь туда, где ягель и примораживает лопатки к насту под северным сиянием, там, где медвежонок, свалившийся с сопки, там, где мой подъезд, заметенный снегом по те самые баночки с зеленым луком, мой клетчатый линолеум, и мамина редакция с недопитыми чашками чифира.
И я пишу это и чувствую, как в груди начинает образовываться знакомая пустота – начало тоски, которую победить можно, только если лечь на снег и пролежать на нем ночь. Но я не буду. В этот раз не буду. Ведь он никуда не делся – мой Север. И можно туда прилететь. Вернуться туда такой же бездомной, как и была тридцать лет назад. Такой же маленькой и неразумной, как в девятом классе, когда в минус сорок выскакивала в школу без шапки и в осеннем пальто. Такой же несуразной, откровенной и смешной, как в четвертом.
И такой же трогательно уверенной в том, что чудо – оно точно впереди, и все лучшее тоже. И дом еще построю, и пес еще молод, и я действительно так же классно жарю картошку, как бабушка, и мои дети бессмертны, даже если мне, черт возьми, жить вечно так и не удастся.
журнал «Сноб», ноябрь 2013
Все о моем доме. Продолжение
Попытаюсь объяснить. Не было старого «Запорожца», или «Москвича», или на худой конец «Нивы» для регулярных субботних рейсов Москва – Малаховка – Москва, не было банок с огурцами, победными стеклянными боеприпасами, украшающими углы кухни, не было варенья с обязательным намеком плесени по ободку пластмассовой крышки в бурых отметинах многоразового использования, не было теплицы, палисадника, резного крылечка, а главное, идеи такой у нас не было и быть не могло – помилуйте, какие дачи на Колыме? Было больше чем дача. Бабушкин дом. Деревянный с сумраком спален, марлевыми занавесками, ушедшей левым краем в землю банькой, где мы с теткой делали криминал – она курила, и мы пили водку. Был чердак. К нему вела лестница без, собственно, ступенек, одни намеки, и железные поручни с бледно-оранжевой ржавчиной. На чердаке кто-то жил. Уверена. Он, именно он, не она, был солдатом Второй мировой и жил для единственной цели – охранять военные фотокарточки в пропитанных пылью ящиках. Обычно он прятался где-то под опилками и стекловатой, в коктейле песка и солнечных лучей. Спал, зарывшись в старые, непременно коричневые пальто и шерстяные с дырками одеяла. Когда мои руки толкали волокнистую расслоенную древесину двери, мы оба знали, что опять не увидим друг друга, но возможность была в каждом сантиметре пыли, и потому я осторожно двигалась по чердаку и будто во сне нарочито медленно поворачивала голову: он должен был успеть спрятаться. Однажды хозяин чердака подбросил в один из ящиков маленькую испанскую разбитую гитару. Четыре струны. Щербатый гриф. Теплая от солнца. Трень-трень-трень – вот и вся мелодия. Я отложила ее и больше не нашла. С чердака обычно встречала бабушка. С дрыном в руке. Меня никогда не били, в семье это было не принято. Высоко подняв голову в непременном платочке, наблюдая, как я лечу с высоты второго этажа на землю, не касаясь ступенек, которых касаться было нельзя – мгновенный провал в труху, – бабушка трясла палкой и умоляла больше не лазить на чердак по разболтанной гнилой лестнице. Тщетно. Я подныривала под ее руками и сбегала в сад. В саду жили яблони. С десяток деревьев молодого налива. На них я буквально жила и изменила лишь один раз с баней, куда залезла, чтобы водрузить советский флаг. Яблони были дедушкиной гордостью. Когда он умер, деревья почтили его память огромного размера яблоками нежно-зеленого отлива с шипучим соком внутри и умерли следом. Без дедушки вообще все остановилось. Куда-то исчезли кролики с ушами-осоками, сломался умывальник, и я больше не спала на печи под картиной «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». В иные времена, кстати, мы с дедушкой присоединялись к запорожцам и под его диктовку (остроумный был человек, с отменным чувством юмора) я на полном серьезе выводила: «Здравствуйте, дорогой султан!» В доме были двери, но я их не признавала. Для меня существовали только окна. Через них я входила в дом и в них выпрыгивала. Под окном меня обыкновенно караулила бабушка и набрасывалась с шипением «о, господи! не позорь ты нас! что люди скажут! что скажут люди!», а за ней следовал дедушка, влюбленный в бабушку до последней секунды жизни. Мне кажется, я на всю жизнь пропахла этим домом, его обоями в розовый цветочек, откуда-то привезенными свечами и колокольчиком из рижского собора, пылью и своими детскими книгами, посудой и алюминием ложек, зеленым диваном с рыжими подлокотниками, радио с единственным маяком «В рабочий полдень». Я ношу в себе этот аромат. Запах счастливого свободного детства. Каждое лето дом становился все меньше и меньше и наконец растаял. Я пыталась его спасти, но мне не удалось. Как не удалось подарить бабушке в ее девяносто два года единственное (помимо просьбы не прыгать через окна), о чем она за всю жизнь меня попросила, – молодость. И через год не стало ни ее, ни дома. И так закончилось мое детство. Так вот, дачи у нас никогда не было. Было родовое гнездо, уничтоженное временем и варварством людей. Надеюсь, мне удалось это объяснить.
