– Очень смешно.
Он знал, что когда-то она сама была клиенткой Ангары, давным-давно – Арчет сама проговорилась как-то ночью, во время кампании на юге, когда они пили у костра. Он также знал, какие сумасшедшие суммы она платила за непроницаемую завесу анонимности и конфиденциальности, предлагаемую заведением. Он отшатнулся от костра и тихо присвистнул, когда она все рассказала.
А теперь он похлопал по карману, куда канула монета.
– Да-да, этого должно хватить на наперсток эля и тридцать секунд с лучшей шлюхой Ангары.
– Мы, блядь, будем действовать или как?
Они как один двинулись вниз по наклонному, упавшему настилу пола. Остановились на усеянной обломками земле на приличном расстоянии от ворот. Эгар прокрался вперед и, присев на корточки, осторожно выглянул наружу. Удовлетворенно хмыкнул. Вернулся.
– Все верно, тварь занята раскопками. Наш, ты пойдешь по другую сторону ворот. Арчиди, останешься здесь с Шентом – так мы ударим по нему с обеих сторон. Я не планирую быть там долго, так что будьте готовы. Как только эта пизда сунет сюда башку, бейте изо всех сил. Доберитесь до глаза, если сможете, или попытайтесь найти раны вокруг рта. Главное – навредить мрази как можно сильнее. Если причините достаточно боли, она начнет делать глупости – тут мы ее и прикончим.
Они двинулись к воротам. Наш взвесил меч и щит, перевел дыхание. Быстро перебежал на другую сторону и присел там с явным облегчением. Эгар подождал еще немного, оглянулся на Арчет и ухмыльнулся.
– Будь внимательна, – сказал он. – Я сделаю это только один раз.
Он осторожно подошел к краю арки ворот. Убрал левую руку с копья-посоха, позволил оружию свободно болтаться у правого бока. Присел, собираясь бежать. Арчет увидела, как он набрал в грудь воздуха.
И пол из щебня ушел у них из-под ног.
Глава сорок вторая
Временами ему снилось, что он все-таки угодил в клетку: произнес какую-то пылкую речь, признал вину и раскаялся в содеянном прямо в Палате Слушаний, вызвался нести наказание. И что лорды-законники из Канцелярии, восседающие на тронах и облаченные в пышные наряды, какое-то время совещались между собой вполголоса, прикрывая рты ладонями, и наконец кивнули со строгой отеческой мудростью. Что оковы были разомкнуты и его жена с детьми оказались на свободе. Он смотрел на это со слезами на глазах, со смехом, переходящим во всхлип; видел, как Синдрин, упав на колени на холодный мрамор, плачет, обнимает малышей Шоя и Мирил, а Шиф Младший просто стоит и смотрит на него через весь зал – и в юных глазах блестят слезы, отражающие его собственные.
Каждый раз он просыпался в цепях, вспоминая о том, что случилось на самом деле.
«Несомый волнами» под ним кренился на якорных цепях, стремился вырваться в море вместе с течением реки. Влажный холод рассвета просачивался сквозь иллюминаторы над его головой и приносил с собой зловоние илистых отмелей, напоминающее о смерти.
В другие времена – может, из-за этого смрада – он погружался в кошмар, от которого выл во сне, видя, как ржавые замки отваливаются от клеток, выброшенных за борт и лежащих на илистом ложе эстуария, и Шой с Мирил плывут, свободные – два скелета с блестящими глазами в мутной воде, – а потом карабкаются на свет по корпусу корабля, стучат, зовут отца, чтобы вышел поиграть с ними…
«Пожизненное наказание, настолько суровое, насколько позволяет закон, – мрачно провозгласил лорд-законник Мурмин Каад в выжидательной тишине Палаты Слушаний. – Назначено, чтобы отразить тяжесть твоих грехов против Прекрасного Града и его союзников и чтобы послужить ясным примером для других. Шиф Грепвир, ты увидишь, как твой род прервется, ты будешь заточен на корабле, который использовал для совершения своих преступлений, и остаток срока, отмеренного тебе природой, посвятишь размышлениям о зле, причиненном этому миру».
Он закричал, услышав эти слова, и иногда, очнувшись от сна, повторял тот крик словно эхо. Он кричал и рвался из оков, пока старые шрамы не начинали вновь кровоточить, кричал, как тогда, в Палате Слушаний, чтобы Соленый Владыка пришел за ним, чтобы весь ебаный Темный Двор пришел, если им так хочется, чтобы они забрали его душу и его самого и подвергли любым мукам, но не этому, и чтобы он смог отплатить правителям Трелейна за справедливость, которую те свершили.
Никто не пришел.
Прошло, насколько узник мог судить, уже четыре года с тех пор, как затихли последние слабые крики его детей, и он понял, что может считать их мертвыми. С тех пор, как он услышал плеск выброшенных за борт клеток для казни, а потом – ровный скрежет пилы, с помощью которой «Несомого волнами» лишили мачт. Четыре года он пытался продать душу каждому богу и демону, какого знал, но пока никто ее не брал. Четыре года в цепях вместе со своим кораблем, в пространстве, предназначенном для разрушения тела и разума.
Ибо трелейнские тюремщики были настоящими мастерами своего дела. Они хорошо разбирались в искусстве превращения кораблей в тюрьмы – в быстро развивающемся городе, где каждый новый квадратный ярд пространства под застройку приходилось отвоевывать у болота, тюремные блокшивы долгое время были самым экономичным способом размещения нежелательных индивидов, не удостоенных казни. Более того, этот трюк имел полезное символическое значение, поскольку позволял грозить пальчиком тем, кто задумывался о пиратстве, – ведь оно было преступлением, за которое наказывали. Тюремные блокшивы были видны с городских стен на южной стороне и из портовых трущоб – тем, кто не жаловался на зрение; еще яснее их можно было разглядеть с раскинувшихся за городом земель, отвоеванных у болота, где трелейнские сельскохозяйственные работники гнули спины за гроши, которых едва хватало на жизнь, а также с самих болотных просторов, где кланы болотных жителей держались своих лагерей и добывали пропитание любым доступным им способом.
Для любого жителя этих мест, который хоть изредка поглядывал на тюремные блокшивы, их мрачное присутствие нависало и давило, как грозовые тучи на горизонте. Думаешь, у тебя тяжелая жизнь? Нарушь законы Прекрасного Града – и узри, куда тебя могут отправить. Узри, что стало с преступниками, с проворными пиратскими судами и их командами, когда на них обрушилась вся сила этих законов.
Внутри корабля с заключенными обходились с той же назидательностью, к которой, однако, примешивалась дополнительная жестокость. Тюремные камеры встроили в корпус, как ячейки в осином гнезде, расположив чуть выше трюма, чтобы свет падал в них через иллюминаторы, находящиеся очень высоко, – узник мог выглянуть наружу, лишь туго натянув цепи и разодрав оковами запястья и лодыжки. Увидеть внешний мир, от которого ты отказался, ступив на преступную дорожку, можно было лишь ценой боли.
Все остальное время узник сидел в цепях в сыром вонючем мраке и наблюдал, как дни его жизни проходят мимо, вслед за просачивающимися сквозь иллюминаторы пальцами солнечного света, которые, пройдя по противоположной стене камеры от одного края до другого, вновь и вновь сменялись тьмой.
