Вир пользовался возможностью выглянуть наружу, только когда чувствовал, что рассудок уходит, ускользает от него в тесноте камеры. В остальное время он отказывался мучить себя тем, что не мог вернуть. Вопреки собственным желаниям, он был живучим человеком. Каждый день он стряхивал сны, скармливал их как топливо костру ярости, полыхающему в животе. Подчистую съедал жидкое рагу, которое приносили тюремщики, и посвящал скудные часы бодрости, которые давала эта бурда, простым бессмысленным упражнениям, не натягивающим цепи. Вечерами пилил оковы гвоздем, извлеченным из обшивки корпуса, трудясь над металлическими манжетами, пока не становилось так темно, что он уже не видел, что делает. Потребовались бы годы, чтобы разрезать один наручник; возможно, десятилетие, чтобы освободить все четыре конечности – и это если предположить, что у него не закончатся гвозди. А если его поймают за этим занятием, то быстренько заменят кандалы на новые или, может, просто убьют.
Но это давало ему хоть какое-то занятие. Позволяло каждый день сосредоточивать ярость на чем-то конкретном. Вселяло надежду, а он знал, до чего она важна.
Из других камер доносилось бормотание людей из его команды, которые медленно сходили с ума от одиночества и погибших надежд. Четыре года назад они начали с того, что перестукивались через деревянные стены, используя код, и громко клялись в верности общему делу. Но очень быстро структура их общения начала разрушаться. Они колотили по доскам в бессвязной ярости. Они вопили, кричали, плакали. В конце концов они начали хихикать и кукарекать, утратив дар внятной речи. В первые два года он мог распознавать голоса, понимать, из чьих уст вырвался очередной вопль, но это время давно миновало. Теперь весь корпус «Несомого волнами» наполнялся отголосками их бормотания и причитаний, как будто все узники уже умерли и остались только привидения.
В коридоре вдоль киля послышались шаги.
Вир приподнялся с досок, на которых лежал, и уставился на рисунок на потолке камеры, образованный просочившимися сквозь решетку солнечными лучами. Слишком рано для еды; обычно его не кормили раньше полудня. От крошечной перемены в распорядке, от разницы, им порожденной, пиратский капитан ощутил, как по всему телу прокатилась волна иррационального возбуждения.
Что-то случилось.
Заскрипел ключ в замке, тяжелая деревянная дверь с грохотом распахнулась, и в образовавшемся пространстве возникла знакомая фигура. Вир моргнул и выпрямился в цепях. Закашлялся и содрогнулся от сырости.
– Горт? – сдавленно прохрипел он. С усилием подавил кашель, хоть это и было непросто. – Что ты здесь делаешь в такой час?
– То же, что и всегда, мать твою. – Тюремщик поднял ведро, стоявшее рядом, – оно оказалось больше обычного. От хлюпающего звука рот Вира наполнился слюной. – И вот что я тебе скажу: может статься, это все, что ты получишь до послезавтра в зависимости от обстоятельств. Не сожри все сразу, ага?
– Понял. А что случилось?
Горт устало вздохнул. Он был пузатым как мешок, мрачным, медлительным и любил ныть. Но по сравнению с остальными тюремщиками казался чуть ли не принцем. Он как будто не осуждал тех, кого сторожил, считал их такими же бедолагами, как он сам, запутавшимися в той же ужасной паутине случайностей, которая привела его к этой ужасной работе. Предыдущие тюремщики, столь же недовольные своей участью, никогда не упускали случая выместить это чувство на заключенных по малейшему поводу, а иногда и вовсе без такового. Это была небрежная жестокость, ничем не отличающаяся от того, чтобы наступить на кота или швырнуть камень в дворнягу – они в основном пускали в ход сапоги или кулаки, лишь изредка прибегая к короткой, усеянной шипами плети – она была ближайшим подобием знака отличия в этой области деятельности. Но Вир ни разу не видел, чтобы Горт снимал плеть с пояса, и худшим, что ему пришлось вынести от этого человека, были бесконечные монологи о том, какое множество обид он претерпел от судьбы, коя к нему предвзята.
– Я должен закончить все дела на этом гребаном корабле и вернуться в порт до полудня – нормально, да? Хотел бы я поглядеть, как кто-нибудь из Канцелярии справился бы с таким заданием. Они там, наверное, думают – вот, держи, можешь спрятать или съесть сразу, как захочешь, – они думают, у меня есть гребаный баркас и полная команда гребцов, чтобы кататься туда-сюда, тогда как на самом деле у меня два сломленных ветерана, у которых больше шрамов, чем нетронутой кожи, и которые с трудом отличают один конец весла от другого. И ведь это не всё! – Горт с угрюмым видом уселся на пороге. – После того, как с вами закончим, мы должны вернуться с провизией и лекарствами для желто-черных. Надеюсь, они там себе не вообразили, что я хоть одной ногой ступлю на те гребаные палубы? Ага, разбежался, за такое жалованье. Пусть долбаные лепилы туда идут, хоть отработают свои деньги для разнообразия…
– Желто-черные? – Голос Вира все еще был хриплым оттого, как редко он им пользовался, но от вновь проснувшегося интереса пират встрепенулся. – Ты хочешь сказать, прямо тут? Рядом с плавучими тюрьмами?
– Ну да, долбаные чумные корабли, куда еще их могли засунуть? Дозорные привели их сюда, прям целой эскадрой. – Он кивнул куда-то в сторону иллюминаторов. – Три корабля, два из них – захваченные имперцы. Наверное, оттуда и пришла зараза – судя по тому, что я слышал, южане те еще грязнули. Ну, хоть знамена подняли, и то хорошо.
– Чума. – Вир произнес это слово как имя бога, которому мог бы поклоняться. Он позабыл про ведро с бурдой, что стояло на полу.
– Ну да – только ее нам и не хватало, ага? В придачу к войне и всему прочему? Вообще не понимаю, зачем нас заставляют их кормить: если это хоть самую малость похоже на сорок первый год, там все подохнут к концу недели. И тогда надо будет просто сжечь корабли до ватерлинии. Только зря потратим хорошую еду, а я потрачу гребаное время, каждый день лишний раз катаясь туда-сюда. – Горт прищурился от внезапно пробудившихся подозрений. – Знаешь, а ведь это может быть какой-нибудь имперский трюк, чтобы нас наебать. Может быть, имперцы специально позволили им захватить эти корабли, наполнили их людьми, которые уже были заражены, и позволили нашим их поймать, чтобы мы занесли чуму прямо в город. Они на такое способны, уебки вероломные, – уже и забыли, как мы прогнали ящеров с их земель. А теперь, взгляни-ка. Хинерион у нас забрали как конфетку у ребенка, имперские колонны маршируют по полуострову, словно у себя на заднем дворе. Если хочешь знать мое мнение, за те набеги, которые ты совершил на юге после войны, тебе должны были дать долбаную медаль.
– Я тоже так думал, – тихо сказал Акулий Хозяин Вир.
– Ну да, всем нам приходится отвечать за чью-то чужую хуйню, верно? Я вроде как должен был унаследовать тот караульный пост в гавани, когда умер старый Фег. Все знали, что я был его любимчиком. До сих пор не могу поверить, что пост получил маленький говнюк Собли. Да ладно, не волнуйся – я не стану тебе снова докучать с этой историей. Как я уже сказал, приятель, не ешь все сразу. Со всей этой хренью, что творится вокруг, может пройти пара дней, прежде чем я сюда вернусь. – Тюремщик хлопнул себя по бедрам и встал. – В общем, все, пора идти. Будем надеяться, что твой старый боцман немного успокоился со вчерашнего дня. Последнее, что мне нужно в довершение всего, это чтобы он швырялся в меня своими какашками, как будто я, блядь, виноват, что он оказался здесь.
