Надо возвращаться в комнату для допросов. Сара заходит первой.
– Моего клиента не осведомили о характере ран жертвы, – говорит она.
Я сажусь обратно на твердый пластиковый стул и закрываю глаза. Понятия не имею, что все это значит. Стараюсь от всего отгородиться: двух дверей, открывающихся одна за другой, звукоизоляции стен, магнитофона, видеокамеры, вытертого ковра и полицейских. Пытаюсь успокоиться и надеюсь, что если буду достаточно настойчиво хотеть этого, то смогу – хотя бы этот единственный раз – вернуться назад.
Нахожусь в камере уже где-то час, когда сержант Моррис заходит, чтобы забрать меня.
– На выход, – командует она через окошко.
Сара и двое полицейских отдела уголовных расследований уже ждут в незнакомой комнате. Мой адвокат выглядит безупречно. В другой ситуации я бы спросила, какой косметикой она пользуется.
На двери табличка «Служебное помещение», рядом временные изоляторы. На столе стоят три пластиковых стаканчика, ко дну которых прилипли чайные пакетики.
Сара смотрит на меня, и кажется, что я вижу намек на извинение в ее глазах.
– Джоанна Олива, – произносит блондин из отдела расследований.
– Без комментариев, – отвечаю я и вижу тень улыбки на лице Сары.
– Вам уже не нужно ничего говорить, – продолжает блондин, – но это может повредить вашей защите: если вы не упомянете при допросе факты, на которые позже будете ссылаться в суде. Все, что вы скажете, будет использовано в качестве доказательств.
Смущенная, я снова оглядываюсь на Сару.
– Вы обвиняетесь в том, что 4 декабря нанесли увечья или намеренно причинили тяжкий вред Имрану Караши, что противоречит статье восемнадцать Закона о преступлениях против личности от 1861 года.
Перед моим внутренним взором возник потрясенный Рубен. Не знаю, почему, но я всегда представляю его реакцию, а не свою.
Возвращаю себя обратно в реальность.
Вы обвиняетесь. Я обвиняюсь. И будет суд.
Меня ждет перекрестный допрос со стороны адвокатов в париках, которые будут пытаться поймать меня на лжи. Я буду стоять на трибуне в Королевском суде, а присяжные будут решать мою судьбу. И это навсегда станет частью моей биографии. Я думаю о курсе по социальной работе в Открытом университете, на который собиралась записаться. И нельзя будет слетать в Америку. Рубен, конечно, будет на моей стороне, потому что так правильно, но он будет в ужасе от того, что я сделала, и против тех изменений, которые я спровоцировала в нашей жизни. Образ мужа такой живой, почти реальный.
Не могу перестать все это представлять. Как Рубен говорит безымянной, безликой коллеге о том, что отпросился с работы навестить свою непутевую жену в тюрьме. А та предложит ему выпить, «один бокал на дорожку», как она скажет. Он согласится, сначала неохотно, потом один бокал превратится в два, и он будет пропускать часы посещения и проводить ночи, рассказывая какой-то блондинке, как сильно он когда-то меня любил.
Эти мысли укореняются у меня в голове, прорастая на месте дыры, оставленной совершенным мной преступлением.
Закон о преступлениях против личности 1861 года. 1861 год. Мой поступок сочли неправильным уже во времена королевы Виктории. Действие, которое было нарушением почти с начала времен. Хуже только непредумышленное убийство, покушение на убийство и убийство. Мысли об этом заставляют меня дрожать.
– У вас есть какие-либо комментарии? – спрашивает офицер.
– Нет. Никаких.
Меня выпустили под залог, но мне нужно быть на суде в понедельник, на слушании о поручительстве.
Сара прощается очень по-деловому, как будто мы встретились выпить кофе:
– Увидимся там.
Мне выдают обвинительное заключение, иду с ним в приемную, где меня ждет Рубен.
Он стоит, прислонившись к стене. На нем темно-синие джинсы, белые кроссовки и синяя куртка с белым мехом на капюшоне. Он выглядит серьезным, серо-зеленые глаза изучают потолок. Рубен представляет собой живую картину человека, ожидающего плохих новостей. Мне кажется, что я не видела его несколько лет.
– Привет! – говорю я тоном, больше похожим на прощание.
– Джо, – его голос мягкий и добрый. Рубен протягивает холодную руку и обнимает меня. – Давай убираться отсюда к чертовой матери.
Я закрываю глаза, наслаждаясь близостью к его высокой, уверенной фигуре. Когда открываю их, он с каким-то предубеждением осматривает помещение. Это не снобизм, а нечто другое. Поворачивается ко мне и говорит:
– Значит, здесь всех и обрабатывают.
Киваю.
Его тон такой же, как и в последний раз, когда мы пришли повидаться с моими родителями, а они все время говорили о французском вине Сансерр, наливали, нюхали и пробовали его.
«Ты ведь не разбираешься в вине, Джо?» – допытывалась мама.
Рубен рассмешил меня, прошептав на ухо:
«А зачем тебе? Претенциозные придурки».
Мне дают пластиковый пакет с моими вещами: браслетом и кошельком, больше там ничего нет.
– А где моя одежда? Мой телефон?
– Они останутся у судмедэкспертов, – ответил офицер.
Чувствую, как мои щеки начинают гореть. Судмедэксперты, слушание о поручительстве. Будущее уже не столь ясно: дорога поворачивает под прямым углом, она одичала и заросла деревьями и сорняками настолько плотно, что трудно разглядеть путь. Я не вижу, куда она ведет; не вижу дома в пригороде, детей на лужайке. И мне больно об этом думать.
– Ох, – говорит Рубен, забирает пакет, – вот это не может ждать. – Он вытаскивает свадебный браслет и надевает его на мою руку. Браслет сидит свободно из-за выкрученных болтиков, но я не обращаю внимания. Взгляд мужа сосредоточен на мне, он смотрит на меня с тем же самым выражением – какого-то серьезного счастья – что и в день нашей свадьбы. И я сразу понимаю, о чем он думает.
Мы выходим из участка, и мое лицо приятно обдувает холодный ветер. Я закрываю глаза, как собака на первой прогулке за день, поднимаю лицо к небу, просто вдыхая и чувствуя свежий воздух, пространство и свободу. Рубен стоит рядом со мной в тишине, держит пакет и ничего не говорит. Я вдыхаю запахи лондонской парковки, сосен, мятно-прохладного зимнего ветерка и даже выхлопных газов. Все это переполняет меня после двадцати часов в одиночной камере.
Когда я открываю глаза и смотрю на Рубена, то ожидаю увидеть сочувствие – и сердце замирает в ожидании, – но вместо него замечаю какое-то странное выражение на его лице. И тут до меня доходит: он всегда смотрит на происходящее с двух сторон. Он всегда защищает точку зрения, которую критикуют на званом обеде. В этом весь он. И этим он раздражает моих друзей и мою семью, но мне это нравится.
Так почему бы ему не смотреть на это дело с точки зрения жертвы?
