Ольгу он увидел на второй день к вечеру. Внутри радостно толкнулось – идет к нему, и Ник с уже привычной ненавистью к себе отметил это чувство. Но, как оказалось, Ольга направлялась не в дом для гостей. Нику не слишком хорошо было видно, что происходило дальше. Почему-то напротив нее оказался незнакомый мужчина, никак не походивший на исполнительных Ольгиных бойцов. Полный, рыхлый, одетый в распахнутый на животе светлый пиджак. Он тряс перед Ольгой лапищами в золотых кольцах, что-то доказывал. Нику плохо видно было его лицо, только курчавый затылок, с проглядывающей сквозь густую черную поросль намечающейся розовой лысиной. Охрана, обычно сопровождавшая Ольгу, была тут же. Но держалась почему-то поодаль.
Ник не до конца понял, что произошло, сообразил только, что светлый пиджак сделал что-то такое, что Ольгу никак не устраивало. Потому что в середине его темпераментной речи она вдруг сделала мах ногой и, не меняясь в лице, с разворота ударила мужчину тяжелым черным ботинком по голове. Тот повалился навзничь, из разбитого рта хлынула темная кровь. Но Ольга не остановилась, продолжила наносить толстяку удары ногами. Он жалко отползал от нее, двигаясь как-то боком, семеня ногами, как перевернувшийся на спину жук. Пытался прикрыть руками голову от обрушивавшихся на него ударов. Белая рубашка почернела от крови, на льняных брюках расползалось пятно – несчастный обмочился.
Ник почувствовал, как желудок скрутило судорогой. Он отскочил от окна, бросился в туалет, и его вывернуло над унитазом. И выворачивало, выворачивало, пока внутри ничего не осталось. И даже тогда тело продолжили выкручивать сухие спазмы.
Это был ужас. Липкий, зловонный. Омерзение к себе, к Ольге, ко всему на свете. Даже к этому толстяку, который так жалко подыхал там, во дворе, не способный за себя постоять. Хотя бы умереть стоя, а не валяясь в ногах у убийцы.
А он, Ник, чем он лучше? Его пожалели, помиловали и оставили себе, как забавную игрушку. Прикормили, приучили не показывать зубы и не сердить хозяйку. И он все это проглотил…
За окном уже никого не было. Чем закончилось избиение светлого пиджака, Ник так и не узнал. Ольга исчезла, исчезла и ее жертва. Только здоровяк с обезображенным шрамом лицом неторопливо смывал из шланга кровь с каменных плит дорожки.
Ника сотрясала дрожь. Во рту стоял отвратительный металлический привкус. Он скорчился на диване, поджал к себе ноги, руки, давясь бесслезными рыданиями, сквозь которые прорывалось отчаянное:
– Мама! Мама…
Как ему хотелось сейчас снова стать ребенком, прибежать к ней, в ее теплые объятия, в ее руки, способные исправить любую беду. Чтобы она пожалела его, поцеловала, пообещала, что все будет хорошо. Он не может так больше, он хочет к маме.
Но его к ней не пустят…
Нужно было что-то делать, прекратить этот кровавый ужас. Ольга не убила его. Не смогла или не захотела. А он? Он смог бы убить ее? Пускай не спастись, но избавить мир от этого безжалостного монстра? Избавить самого себя от проклятого противоречия, надломившего ему душу?
Скорчившись на диване, Ник лихорадочно представлял себе, как отвинчивает металлическую ножку кровати, и, когда Ольга входит, выскочив из-за двери бьет ее точно в висок. И пусть потом врываются охранники, пусть вяжут его, убивают – все равно. Или не ножка, нет, тарелка… Можно разбить тарелку, выбрать острый осколок и всадить ей его прямо в горло, в сонную артерию.
Нет, нет… Он не сможет, господи, не сможет… Все они тут не зря презирают его и относятся, как к великовозрастному ребенку. Он жалкий слабак…
Но что, если… Да, он не способен ее убить, но ведь из этой ситуации есть и еще один выход. Ник вскочил с дивана, метнулся через комнату. Колени все еще гадко дрожали, да и всего его трясло от пережитого потрясения. Он осознавал, что движется хаотично, действует непродуманно. Но пульсирующее внутри напряжение, отчаяние, сдавливавшее горло, требовали делать хоть что-нибудь.
Мама не переживет… С ума сойдет от горя. Но что же делать? Иного решения нет. Он так больше не может.
Тарелка с недоеденными пирожными, оставшаяся с обеда, стояла на низком журнальном столике. Ник стряхнул сладости на пол, а саму тарелку, примерившись, грохнул об угол стены. Та разлетелась на куски – белые, с сине-голубой каймой. Опустившись на четвереньки, Ник принялся шарить по полу, подбирал осколки, разглядывал их, рыча от досады, расшвыривал в стороны. Пока наконец не отыскал нужный – сектор почти правильной формы с острым, как бритва, краем.
Он сел на пол, привалился спиной к стене, дернул вверх левый рукав рубашки, а в правой руке зажал осколок. Перед глазами мелькнуло мамино озабоченное лицо, глаза ласковые, как весеннее солнце. «Ники, не глупи. Ну что ты?» – мягко произнесла она. Затем вместо мамы появилась Ольга, сказала: «Мне, правда, жаль». И ее отстраненный нечитаемый взгляд как будто потеплел.
Ник мотнул головой, прогоняя видения, примерился и полоснул осколком по проступившим на левой руке венам.
* * *
Первой, кого он увидел, открыв глаза, была Ольга. Она не смотрела на него и не видела, что он очнулся. Наверное, поэтому лицо ее было не привычной Нику бесстрастной маской. В глазах, глядевших мимо его головы, за зарешеченное окно, плескалось предгрозовое море. Николас видел в них тревогу, видел кипящую в глубине досаду. Но вместе с тем он видел и печаль, такую глубокую, такую неразрешимую, будто Ольга сжилась с ней уже давно и отчаялась когда-либо развеять.
Он слегка шевельнул забинтованной рукой. Ольга обернулась к нему, и лицо ее тут же замкнулось, закрылось.
– Что… Что со мной? – спросил Ник, еле ворочая не желавшим слушаться языком.
– Тебе вкололи успокоительное, – ровно ответила Ольга. – Здесь был врач. Он остановил кровь, сделал перевязку и укол.
Ник коротко кивнул. Наверное, из-за лекарства, впрыснутого ему в кровь, он не чувствовал ни отчаяния из-за того, что его затея не удалась, ни злобы на тех, кто ему помешал. Весь мир будто бы подернулся серой пеленой. Апатия, безразличие. Какая, в конце концов, разница, что с ним будет. Он перестал принадлежать себе, давно перестал. Не в тот день, когда Ольга, угрожая оружием, заставила его спуститься на яхту. А раньше, когда он впервые увидел ее на пляже – в закрытом купальнике, с доской для серфинга в руках и с развевающимися золотыми волосами, которые она безуспешно пыталась поймать и усмирить на ветру.
Ольга пересела на край его постели, подавшись ближе, внимательно вгляделась в его лицо.
– Зачем ты это сделал, Ник? Мне казалось, мы пришли к некоторому взаимопониманию.
Эти слова неприятно кольнули. Ник поморщился.
– Я никогда не приду с тобой к взаимопониманию. Ты чудовище!
– Вот как? – Ольга помолчала, словно бы вдумываясь в его слова и наконец отозвалась. – Наверно, ты прав.
Этот ответ почему-то раздразнил Ника. Он рассчитывал, что Ольга будет отпираться, что взбесится от его дерзости. Она же спокойно со всем соглашалась.
