– А я все-таки думаю, что за границу валить нам надо, – гнула свою линию Машка. – Может, через Украину. В общем, туда, где он до нас не доберется. Олька, нам же только по семнадцать с тобой, вся жизнь впереди. Начнем сначала, без всех этих бандитских рож.
– Начнем, – отвечала Оля.
А сама думала, что Машка-то, может, и начнет с чистого листа. Она же никогда не отступится от мысли о тех двоих убийцах, которые все еще существуют где-то, наслаждаются жизнью, ничем не поплатившись за расправу над ее родителями.
– Знаешь, – спросила Машка, – о чем я всю жизнь мечтала?
– О чем?
Машка остановилась посреди улицы и запрокинула голову, весело щурясь на задорно подмигивающее с неба юное весеннее солнце.
– Стать капитаном яхты. А что, думаешь, не получится у меня? Я сильная, и голова у меня варит. Пройти курс, получить документы, купить посудину – хоть старенькую, хоть любую, лишь бы воду не пропускала. И – в море! Чтоб простор, синева и никого вокруг.
– Знойная Машка, гроза испанских морей, – со смешком поддела Оля. – А жить на что? Рыбой питаться?
– Туристов катать можно, – подумав, ответила Машка. – Нам же много не надо. Будешь моим боцманом?
– Ты же хотела, чтоб никого вокруг, – вставила Оля.
– Ты, я – и никого, – кивнула Машка. – А что, не хочешь?
– Очень хочу, – призналась Оля. – Очень хочу, Машка! И знаешь, так все и будет. Свалим от Пороха, родных твоих пристроим и уедем. Обещаю тебе. Пройдем курсы, купим яхту и уплывем. Далеко-далеко, за солнцем.
– Ура!!! – завопила вдруг Машка.
– Ура!!! – хохоча, вторила ей Оля.
Подруги взялись за руки и закружились, быстро-быстро. Весенний, еще пахнущий снегом и холодом, ветер засвистел в ушах, солнце заплясало над головами. С козырька ближайшего подъезда сорвалась капля и приземлилась Оле на нос. И почему-то показалось, что теперь все будет хорошо, даже лучше, чем они могут себе представить.
Во дворе дома Пороха их встретил его подручный Дюша, давно знакомый им туповатого вида малый с бритой круглой, как шар, головой.
– Где вас носит? – обрушился он на девушек с порога. – Пороху на «стрелку» ехать, а вы шляетесь.
– На какую «стрелку»? – нахмурилась Оля. – Я впервые слышу…
– Да позвонили там… Гмыря приехал, ну, Кемеровский, – принялся объяснять Дюша, попутно поторапливая их. – Давайте-давайте. Одевайтесь, пушки берите. Он сам вперед уехал, сказал, чтобы я с вами следом. У них в области «стрела», ближе к месту пересечемся, возле Ракиток.
Ехали молча. За окнами мелькали подмосковные деревни, кособокие, будто сгорбленные от старости домики, и недавно выстроенные основательные коттеджи. Поля были еще по-зимнему укутаны, но снег под теплыми солнечными лучами уже просел, посерел, стал ноздреватым и влажным. Кое-где темнели проталины. Голые деревья тянули к небу набухшие почками ветки. Вдали, за сбегавшей с холма деревенькой, уже загорался закат, разливая кругом жемчужно-розовый свет.
Дюша приоткрыл окно, и врывавшийся в салон влажный весенний ветер поигрывал выбившимся из хвоста каштановым Машкиным локоном. Оля, улыбнувшись, потянулась к подруге и заправила непослушную прядь ей за ухо.
– Здесь, что ли, – бормотнул себе под нос Дюша, сбавил ход и свернул с шоссе в раскинувшийся вдоль дороги поселок.
Мелькнули из сгущавшихся вокруг сиреневых сумерек размытые неоновые буквы «Кафе «Место встречи». Дюша припарковался у входа, ударил по тормозам, вытащил из внутреннего кармана куртки мобилу и заорал в динамик:
– Алло! Алло, Порох, ты? Мля, не слышно ни хрена… Порох, мы на месте…
– Выйду пока, подышу, – сказала Машка, распахнула дверцу машины и ступила на расчерченный трещинами асфальт.
А дальше все произошло мгновенно. Кругом затрещало, загрохотало. Сразу с нескольких сторон – из-за окна кафе, где весело мигала зеленым и алым электрическая гирлянда, сбоку, из-за крытого жестью хозяйственного строения.
– Суки! Засада, – взвыл Дюша.
Но сделать ничего не успел. Лобовое стекло прошило двумя аккуратными круглыми дырочками, и он повалился башкой на руль. Клаксон взревел и заныл на одной пронзительной ноте, придавленный его телом.
Оля среагировала мгновенно. Еще ничего не понимая, не представляя себе, кто и почему напал на них, рухнула с заднего сиденья на пол машины, приоткрыла дверцу, вывалилась наружу на асфальт, лихорадочно соображая, куда бежать. Броситься вправо, под укрытие здания шиномонтажа? Далеко, не успеть. Назад? Там ничего нет, только дорога, выворачивающая на шоссе. Влево?..
Додумать она не успела, потому что метавшийся в поисках спасения взгляд зацепился вдруг за распростертое на асфальте, в паре шагов от нее, тело. Машка, верная Машка, кудрявая хохотушка, никогда не теряющая оптимизма, лежала, разбросав руки и ноги, рассыпав каштановые локоны среди валявшихся на земле окурков и пивных крышек. И в распахнутых глазах ее, полыхая багрянцем, отражалось закатное небо.
Оля захлебнулась воздухом, изо рта вырвался сиплый сухой хрип. Не понимая, что делает, не слыша, что выстрелы прекратились и ей приказывают что-то в мегафон, она поползла вперед, к Машке. Дотронуться, поднять ее с земли, успокоить. Пообещать, что все еще обязательно будет хорошо, что они выберутся из этой заварухи. Им ведь только семнадцать, у них вся жизнь впереди. Она сама сегодня говорила…
Кто-то налетел на нее сзади, схватил за шкирку и с силой приложил головой об асфальт. И звуки от удара вернулись, взорвались в ушах. Милицейские сирены, треск раций, обрывки переговоров:
– Сокол, я Седов. У нас все по плану…
На глаза потекло алым, и сквозь повисшие на ресницах капли крови Оля увидела подъезжающие милицейские машины, синие и красные огни. А затем тот, кто все еще держал ее за шиворот, рванул ее вверх, перевернул, как котенка, и Оля увидела зависшее над ней лицо – невыразительное, незапоминающееся, стертое. И глаза – плоские, холодные, но следящие за ней пристально, так и впивающиеся в разбитое лицо.
– Ну, здравствуй, Оленька! – растянув тонкие губы в усмешке, произнес этот стертый. – Помнишь меня? Я Олег Рогов.
Глава 8
– Николас – прекрасный мальчик, – с достоинством произнесла миссис Казантакис-Бериша. – Честный, отзывчивый, добрый. Не может быть, чтобы он был связан с преступниками.
В кресле она сидела очень прямо, и во всем ее облике чувствовалось горделивое осознание собственной красоты, чуть поблекшей с годами, но от того исполнившейся еще большего достоинства. Темно-вишневое платье мягкими складками окутывало статную фигуру, пышные, густо припорошенные сединой каштановые волосы тяжелым узлом лежали на высокой шее. Черты лица с возрастом заострились, утратили юношеское очарование, но приобрели некую классическую законченность и выверенность – профиль античной статуи. Длинные изящные пальцы, сжимавшие чашку из тонкого фарфора, были унизаны массивными кольцами, драгоценные камни в которых тускло поблескивали в полумраке гостиной.
