— Вы позволите поднять? — Он чуть подался вперед, поддаваясь не столько страху, что листки будут потеряны — он уже давно смирился с этим, а тому странному чувству, которое всегда мучило его, когда он видел беспорядок или незаконченную работу, ведь все привык доводить до конца.
— Сидеть! — Жесткий металлический голос следователя пригвоздил его к месту, и он так и остался сидеть, сложив на коленях ладони и непривычно для себя сжав пальцы.
Молоденький солдат, стоящий у дверей, впрочем, нет, какой же солдат — Анатолий просто по привычке называл так любого человека в форме, — принялся поднимать машинописные листки.
— Порядок страниц будет нарушен, — снова подал он голос, не рассчитывая на ответ. Однако следователь ответил, сжимая в руке листки, поданные парнем в форме, так, словно держал ядовитую змею:
— А какое это имеет значение?
— Разве вам к делу не придется подшить? — усмехнулся он. — В ваших бумагах все должно быть в порядке, в отличие от моих! Иначе начальство по головке не погладит.
— Шутить изволите, Анатолий Львович Нун? — улыбнулся следователь так, как умеют улыбаться только оперативники и следователи, губами, без тени улыбки в глазах. — Так мы еще обязательно с вами пошутим! Времени у нас с вами будет достаточно.
— Это радует, — вздохнул он.
— Не сомневаюсь, — ответил следователь.
«Солдат» закончил собирать бумажки и вернулся к двери, чтобы снова охранять вход в комнату с той тщательностью, которая была обязательной частью его службы.
— Неужели это вы все написали? — спросил следователь, без всякого почтения складывая бумаги на столе.
— Я написал, — кивнул Нун. — Вы бы закрыли окно, а то снова на пол сдует, мальчик замучается.
Он не ожидал, что следователь его послушается, однако тот действительно захлопнул окно, и надсадный звук тоскливой морской сирены значительно уменьшился, и в комнате вновь стало почти тихо и тепло.
— Как вы тут можете писать, когда окно открыто, — вздохнул следователь, — так воет эта сирена в порту… Который год живу в Одессе, а все равно не могу привыкнуть. Кошмар сплошной — эти дождливые и туманные дни…
— Когда я пишу и начинается туман, я специально открываю окно. Мне нравятся эти голоса, — спокойно пояснил Анатолий.
— Какие голоса? — словно бы даже обрадовался следователь, как будто услышал что-то очень понятное.
— Которыми сирена говорит с людьми, — вздохнул он. — Она ведь предупреждает о беде. Люди на это не способны.
— И такое вот вы пишите? — усмехнулся следователь.
— Нет, — Нун покачал головой, — это я сказал слишком хорошо. То, что я пишу, — намного проще.
— Вашу бы энергию да на полезные дела! — вздохнул следователь. — Сколько хорошего вы бы принесли обществу, если бы жили правильно, как все честные люди! А так — не работаете, занимаетесь дурью…
— Я работаю, — ответил Анатолий.
— Вы тунеядец, — даже как будто ласково произнес следователь, — последнее ваше место работы было два года назад. Кажется, сторожем, кажется, на мебельной фабрике? В документах все записано! А раз так, то два года вы занимаетесь тунеядством и паразитируете на теле общества, живете за его счет. И как это вы могли прожить без нас два года?
— И в самом деле, — Нун горько вздохнул, — и как это я мог прожить без вас целых два года?
— Иронизировать будете в моем кабинете, Анатолий Львович, — усмехнулся следователь, — я дам вам эту возможность. Вы ее давно уже заслужили своим преступным поведением.
— Преступным поведением, — повторил он.
— Именно, — следователь нахмурился. — Конечно, в нашей стране вину определяет суд. Но, как по мне, вы, и такие, как вы, — это очень серьезные преступники. И в этот раз вы получите по полной программе — все те неприятности, которые заслужили. Я думаю, лучшим лекарством для вас будет труд. Это то, что ненавидят преступники больше всего. Вот и потрудитесь на благо нашего социалистического общества.
Следователь говорил что-то еще — с воодушевлением, войдя в раж. Но Анатолий больше его не слушал. Он все смотрел на бумажные листки и жалел, что сидит спиной к окну. Если бы он сидел к окну лицом, то там, за верхушками деревьев, можно было бы увидеть серое, ненастное, пасмурное небо, по которому торопливо летят облака, как взъерошенные перелетные птицы, сбившиеся с единого верного курса.
Дверь распахнулась с грохотом, с пронзительным стуком, и на пороге, прямо за спиной «солдата», возникла Роза, его сестра. Его младшая сестренка, главной отличительной способностью которой было делать панику. В панику она впадала буквально от всего. И теперь в ее больших, зеленовато-карих глазах сверкали молнии той вселенской вспыльчивости, которую Роза унаследовала от их матери. Та всегда, когда разговаривала, переходила на крик, и это было важным отличительным свойством ее южной, темпераментной натуры — жить и говорить на повышенных тонах.
Анатолий же, в отличие от Розы, унаследовал такое же вселенское спокойствие их отца, которого ничто не могло вывести из себя, который со стоическим упорством переносил бурные вспышки матери. В этом и заключалась любовь. Для него так было всегда. Лед и пламя, которые разбивались при встрече. Их родители любили друг друга той самой любовью, которую воспевают в еврейских анекдотах и в старинных средневековых романах. Они и умерли почти в один день. Сначала отец, а месяц спустя, день в день, не сумевшая жить без него мама.
— Что здесь происходит? — Роза оттолкнула парня в форме и ворвалась в комнату. Грудь ее вздымалась бешено, высоко, с такой неистовой силой, что, Анатолий знал, от вспышки этой яростной паники у нее остро, горячо болят легкие.
Глаза Розы сверкали молниями. По телу пробегала легкая дрожь. И она была хороша, так невероятно хороша, что все мужчины, находящиеся в комнате, отреагировали на ее появление.
Но Анатолий при виде красоты сестры испытывал только глубокую боль. Ему было больно, что сестра не видит, не понимает, никак не осознает этой красоты, что трагедия ее жизни полностью перечеркнула в ней возможность восхищаться собой, и она не может ни осознать, ни использовать эту свою власть над мужчинами. В голове тут же мелькнула преступная мысль: вот соблазнила бы Роза этого следователя, который смотрит на нее бараньими глазами осоловевшего самца, и тот бы его отпустил. И можно было бы жить так, как прежде — открыть окно и писать под истошный вой, который он всегда называл плачем пугающей моряков сирены.
И от этой черной мысли горло его сжала горечь, и он словно заново увидел свою сестру — но не пьянящей красавицей, а совсем маленькой девочкой со светлым, еще счастливым лицом, когда она умела быть счастливой и смеяться, а глаза ее светились от радости, а не от паники.
— Вы его сожительница? — первым опомнился следователь.
— Кто? Вы с ума сошли? — Роза даже задохнулась от этой нелепости. — Я живу в этой квартире! Я сестра!
