— Это моя сестра, Роза Львовна Нун, — вмешался Анатолий, — и вы прекрасно знаете, что моя сожительница сбежала от меня. Я, кстати, догадываюсь почему. Знала, очевидно, что ко мне придут с обыском. Поучаствовала в доносе.
— Вы ошибаетесь, — в голосе следователя зазвучал лед, — мы к вам пришли не с обыском, а производить арест. И обвиняетесь вы в очень серьезных преступлениях — тунеядстве и антисоветской пропаганде.
— Вы с ума сошли! — повторила Роза и голос ее сорвался на крик. — Мой брат писатель!
— Вы бы присели, гражданка, — следователь пододвинул к ней стул. — Писатель в нашем обществе — это член Союза писателей, человек, чья творческая работа одобрена соответствующими органами, благодарными читателями и служит на благо и процветание нашего социалистического общества. А ваш брат — тунеядец и антисоветчик.
— Это неправда! Он не писал ничего такого… — Роза рухнула на стул, схватилась за грудь. Следователь отвел глаза в сторону.
— Вы, значит, читали? — заинтересовался он.
— Она не читала, — от страха Нун слишком резко вмешался в разговор, — я никому не даю читать то, что пишу. Никогда не давал. Она не прочитала ни строчки.
— Желание выгородить родственницу весьма похвально, — глаза следователя блеснули, — мы разберемся. Вы, Роза Львовна, где работаете?
— В музыкальной школе, учительницей, — голос Розы совсем упал.
— Как замечательно! И что вы преподаете?
— Игру на скрипке. — Она дышала часто и тяжело, только начиная осознавать масштабы разразившейся в их небольшой семье катастрофы.
— Прекрасное искусство — играть на скрипке, — усмехнулся следователь. — А что же, выступать с концертами вы не хотели? Или, к примеру, в оркестре играть?
— Хотела. Даже ходила на прослушивание в филармонию. Но я не понимаю, какое отношение ваши вопросы…
— Приятель по консерватории пытался вам устроить? Семен Аркадьевич Лифшиц, так?
— Ну… да. А при чем тут это?
— Протекция, покровительство, родственичество, кумовство? Вы бы, Роза Львовна, за своим моральным обликом смотрели!
— Меня не взяли в оркестр филармонии. При чем тут все это?
— А при том, что если бы вас взяли, мы бы поговорили с вами по-другому. Так что, Роза Львовна, лучше думайте о себе, о не о том, кем является ваш преступный братец.
Роза задышала опять часто, и Анатолий понял, что сейчас она снова вспылит и наговорит кучу дерзостей, поэтому быстро вмешался:
— Роза, как ты сходила в магазин? Было интересно?
Обыденный вопрос принес тот эффект, на который он и рассчитывал. С Розы сбило волну, и она вдруг переключилась, забыв нахамить следователю:
— Ты можешь сейчас спрашивать о таких пустяках, когда… когда… — Сестра повернулась так резко, что под ней заскрипел стул.
— Успокойся, пожалуйста, — он твердо встретил ее взгляд и улыбнулся так, как умеют улыбаться только очень любящие люди — когда улыбка в словах, глазах, жестах, а на лице не отражается и тени ее.
Роза его поняла, как-то разом сникла и вдруг стала очень испуганной и усталой, и было ясно, что отныне усталость эта, так же, как и страх, навсегда поселится в ее и без того разбитой жизни.
Нун мысленно усмехнулся: этот следователь — тот еще гад! Как ловко подвел к такой скользкой, провокационной информации, которую можно было узнать, только если тщательно и долго собирать сведения обо всей их семье. Он прекрасно помнил Сему Лифшица, когда тот был еще худеньким, сутулым мальчиком в очках, а не мировой знаменитостью. В консерватории Сема был действительно влюблен в Розу — а как ее можно было не любить?
Но Роза больше не была способна к любви — после того, что с ней произошло. И Анатолий серьезно сердился на нее за то, что она упускает такую выгодную партию. Ведь даже в консерватории было понятно, что у Семы великое будущее. Когда он играл на скрипке, камни плакали. Только одна Роза могла остаться бездушной. Потому что у нее больше не было души.
— Ты бы зашла к Семе Лифшицу, поинтересовалась, как у него дела, — произнес он, пристально глядя ей в глаза. Он сказал то, чего не понял следователь: беги к Семе, займи у него денег, проси о помощи! Сема знаменитость, у него связи, он может что-то сделать, он был в тебя влюблен. Он может тебя спасти. И Роза отлично его поняла — это отразилось в ее глазах. Она кивнула:
— На днях зайду. Обязательно. И передам от тебя привет.
— Расскажешь, как ты ходила смотреть открытие универсального магазина.
Она снова кивнула, поняв.
Универсальные магазины, или универсамы, все еще были диковинкой, и Роза ходила вместе со своей подругой Риммой «на посмотреть». И все было хорошо, до тех пор, пока она не вошла в свой двор, и какая-то соседка зловредным голосом не сообщила ей о том, что у них в квартире производится обыск…
— Запрещенную литературу дома храните? — Поток мыслей Анатолия прервал следователь.
— Только эту, — он кивнул на свою рукопись, аккуратно сложенную следователем на столе. Роза тоже посмотрела туда. В ее глазах заблестели слезы.
Глава 6
В камере было не страшно. Только к глубокой ночи Нун оказался в тюрьме, ну или в некоем подобии тюрьмы, он ведь так и не узнал, куда его везут, потому что не мог спрашивать.
Нет, его никто не бил. Наоборот, и следователь, и солдаты были даже вежливы по мере возможности. Так, как можно быть вежливыми с врагом. Просто никто из них не сомневался, что он враг, и было понятно, что он враг, и видел он это в их глазах отчетливо, так, как увидел темное небо в тот самый момент, когда по дороге к темному уазику вышел из дома. Вернее, его вывели из дома, вежливо, но брезгливо, потому что выводили врага.
И поэтому он не мог спрашивать — потому что не хотел, ничего не хотел, и острое чувство какой-то вселенской апатии было таким теплым и мягким — как старый шарф, — что Анатолий кутался в него с наслаждением и не хотел выходить на волю. На ту самую волю, где он враг.
Поэтому он молчал. Просто молчал и позволял им делать все, что они хотели. Отвечать односложно на самые простые вопросы, не спрашивать, куда его везут — далеко, подальше от других, его — теперь изолированного врага.
Отчетливее всего он запомнил две вещи. Первая — страницы рукописи, разбросанные по полу, его дети, на которых наступали бесцеремонные кованые сапоги тех, для кого они были злом. И для него, человека, трепетно держащего каждую страничку, постоянно возвращающегося к самому началу текста, перечитывающему по нескольку раз каждое предложение, это дикое пренебрежение причинило просто ужасающую, страшную боль. Такую, словно его пытали физически. И сделать с этим ничего было нельзя. И оставалось жить дальше — но только уже не так, как жилось прежде. Потому что теперь с ним была боль. Вторая — глаза Розы, в которых кружились страшные блики из непролитых слез, разрушительного отчаяния и вихря всех несказанных слов и прозвучавших злых предложений, которые часто ранят сильнее, чем нож.
