В повести «Говорит Москва» Даниэль прогнозировал, что однажды возможен «День открытых убийств». Если бы он выбрал для действия вымышленную, абстрактную страну, наверное, его могли бы напечатать даже в советском издательстве. Но он писал прямо — Указ Президиума Верховного Совета СССР. А этого было вполне достаточно для ареста.
В своей фантастической повести Даниэль также писал о том, что влиятельные фигуры политического мира будут нанимать охрану из криминальных кругов, на Кавказе развернется резня, Прибалтика будет всегда протестовать против центра, а центр единовластно будет развязывать войны в других странах.
Защитники пытались объяснить, что и до этого писатели направляли свои произведения за границу и использовали фантастические гиперболы. И за это не привлекались к уголовной ответственности. Но власть прекрасно понимала, что сообразно времени можно найти любую статью. А терроризм и заговор работают всегда.
Но Синявский — Абрам Терц — подставился сильнее. Он написал эссе «Что такое социалистический реализм», причем от собственного имени, не прикрываясь художественным персонажем. И вот это как раз и попадало под статью.
Под видом иронической статьи Синявский написал памфлет, в котором прямо высказывался против коммунистической идеологии. И это являлось составом преступления в авторитарном государстве.
Синявский называет коммунизм верой и религией, которой чужды милосердие, веротерпимость и историзм. Большое возмущение власти, критиков и судей вызвали такие строки: «Чтобы труд стал отдыхом и удовольствием, мы ввели каторжные работы. Чтобы не пролилось больше не единой капли крови, мы убивали, убивали, убивали…»
Да, это уже было составом преступления. Синявский был совершенно прав, когда считал, что в «Говорит Москва» Даниэль кричит одно: «Не убей!» Но кому он это кричал? Советскому государству, которое убивает постоянно? Также Синявский проводит аналогии, довольно упрощенные, между коммунизмом и раем на земле. И получалось, что коммунизм — это такая же религия, такой же «опиум для народа», как «выдумки попов».
Синявский сбрасывал идолов с высоты и открыто атаковал коммунистическую цель, которая продолжала «толкать нас вперед и вперед — неизвестно куда». А если кто-то не хотел верить в коммунистические идеи, он «мог сидеть в тюрьме, которая ничем не хуже ада».
В пылу борьбы ни власть, ни «интеллигенция» не заметили, что писатели нападали не только на советское общество в целом, но и на такую его часть, как сама «интеллигенция». В рассказе «Ты и я» Синявский говорит о мании преследования, когда человек уже в наше время ждет, что за ним вот-вот придут. А Даниэль в повести «Искупление» пишет о том, как либеральные интеллигенты доводят до сумасшествия человека, заподозренного в том, что при Сталине он настучал, написал донос на знакомого…
Суд над писателями проходил 10–14 февраля 1966 года. На процессе цитаты из произведений Синявского и Даниэля выдергивались из контекста, искажались.
В последнем слове подсудимые не каялись, а защищались, они возмущались, что их аргументы не опровергаются, а игнорируются. И в этом была вся суть процесса — тоталитарное открытое судилище с признанием и покаянием — и как бы суд, где стороны равны в правах.
Выяснилось, что режим разучился делать судебные постановки — ведь раньше он прорабатывал все детали, выводя на процесс только тех, кто готов был каяться. А советская Фемида была примитивна и груба. При свете какой-никакой гласности ее противники выглядели героями. И вызывали широкое сочувствие тех, кто имел возможность приобщиться к распространяемой самиздатом страшной тайне — материалам проходящего процесса.
Даниэль суммировал аргументы защиты: нельзя приписывать мысли героя автору, нельзя вырывать цитаты из контекста, нельзя расценивать критику конкретных явлений как критику советского строя и выдавать «критику пяти лет за критику пятидесяти лет».
Он признался вину в том, что «отправил сочинения за границу, что позволило использовать их в борьбе против СССР»… Это действительно стало одной из важнейших причин процесса, но не было наказуемо уголовно. Позже, узнав о кампании клеветы в свой адрес, Даниэль это признание взял назад.
В последнем слове Синявский сказал: «Я другой. Но я не отношу себя к врагам, я советский человек».
Государство столкнулось с тем, что выросло новое советское поколение некоммунистов, других людей. Можно было посадить двух из них, но их были десятки тысяч. Выжигать их каленым железом было бессмысленно. Это не получилось и у Сталина: Синявский написал свою статью о социалистическом реализме всего через четыре года после смерти вождя. Советских некоммунистов можно было только интегрировать в систему, что неизбежно вело к дальнейшим ее изменениям.
Поведение обвиняемых произвело на общество большое впечатление. Как отметил Шаламов, впервые с 1922 года на открытом процессе обвиняемые «не признавали себя виновными и приняли приговор как настоящие люди».
Тем не менее наказание оказалось жестоким и воспринималось обществом как практически сталинское. Писателей приговорили к семи и пяти годам лагерей. Однако даже при Хрущеве приговор мог оказаться и более суровым — ведь, как считалось, Синявский покусился на саму коммунистическую идею…
В итоге дело Синявского и Даниэля режим проиграл по всем статьям…
Проводившаяся в 1965 году политика относительной терпимости к творческой интеллигенции закончилась неудачей. Между бюрократией и творческой элитой все более и более увеличивался зазор. Испуг 1966 года превратил его в пропасть. Развернулось так называемое движение «подписантов», направленное против «ресталинизации» — людей, которые подписывали письма в защиту арестованных и осужденных писателей.
Кроме того, все чаще и чаще поднимались силы, пытавшиеся показать, что они находятся в оппозиции — власть их пока не давила, но прислушаться к ним уже должна была. И это движение уже было нельзя придавить, поскольку сохранялось табу на массовые репрессии.
Репутация СССР на Западе оказалась подмочена очень сильно. Причем настолько, что западные коммунисты должны были в этом вопросе громко отмежеваться от СССР, чтобы не потерять голоса и популярность в собственной стране. Особенной пощечиной для Советов стало то, что мнение западных коммунистов выразил старый друг Советского Союза Луи Арагон: «Если лишать свободы за содержание романа или сказки — это значит превращать заблуждение в преступление, создавать прецедент еще более опасный для интересов социализма, чем могли бы быть опасными сочинения Синявского и Даниэля».
И скандал получился огромный, и общественное движение вышло на новый уровень, и советские писатели продолжали передавать свои произведения на Запад. Теперь они ссылались на то, что «само утекло» через самиздат. Но одно завоевание осталось за режимом: отныне нельзя было одновременно «клеветать на строй» за рубежом и сохранять статус на родине. Здесь процессом Синявского и Даниэля была проведена жирная разделительная линия.
Однако несмотря на то что брежневское руководство учло итоги процесса и решило впредь быть гораздо осторожнее с оппозиционно настроенными писателями, аресты продолжались по всей стране. Существовала негласная директива о «профилактической работе в отношении антисоветских элементов». Под эту секретную директиву попал и Анатолий Нун.
