Офелия наталкивается на тележку и слышит влажные звуки под подошвами сандалий. Она идет по стеклу. Наклонившись, она узнает линзы оптических аппаратов. Что до тележки, о которую она споткнулась, то та оказывается кринолином на колесиках, обтянутым огромным платьем. Лиф вяло свисает с поддерживающих креплений. Офелия в полной растерянности. Она открывает стеклянную дверцу книжного шкафа, где выставлена Книга Елены. На созданных словно из человеческой плоти страницах красивый почерк Евлалии Дийё превратился в мазню. На Изнанке нет связной речи. Лишившись своего кода, Елена вернулась в изначальное состояние. В бесформенность. Отныне от нее осталось только пустое платье.
– Кто я.
Отголосок сидит в слишком большом для него кресле Елены. Со странным чувством Офелия замечает на этом подобии собственного лица ехидное выражение. Он по-прежнему нахально жует свою конфету. Едва она делает движение в его сторону, он отпрыгивает. У Офелии складывается любопытное ощущение, что ее отголосок одновременно хочет и помочь ей, и подвергнуть испытанию.
Вокруг них пространство деформируется, как пластилин. Теперь они меж двух небес: одно простирается над их головами, а другое отражается у ног. Офелия не сразу понимает, что они стоят на гигантском куполе вавилонского Мемориала, на самой высокой его точке. Вид открывается головокружительный. Остров «Дружной Семьи» стал всего лишь земляной проплешиной вдали; здания, где находится кабинет Елены, отсюда даже не видно. Перед Офелией открывается панорамный обзор океана и порта, старого и нового Вавилонов, ковчегов на Лицевой Стороне и кварталов на оборотной. Полное впечатление, что она смотрит на плохо проявленную фотографию. Здесь пейзаж затянут туманами и неполон; там многоцветен и неоднороден; гармоничности нет ни в одном.
Но больше всего ее поражают корабли, которых не было видно с места расположения «Дружной Семьи». Им нет числа, и все они замерли на воде, застыв во времени и пространстве. Военный флот многовековой давности, выброшенный на Изнанку, прежде чем он достиг берегов Вавилона.
Офелия поднимает голову к солнцу, затемняющему небо. Его черные лучи падают на ее очки, высвечивая парадоксальным светом все ее мысли, пусть она и не может высказать их вслух. Ее заполняет понимание, не нуждающееся в словах.
Лицевая Сторона и Изнанка – две чаши весов.
Всякий раз, когда на одной стороне часть материи меняется на противоположную, ее дубликат подвергается инверсии на другой. Взамен любой материи, превращенной в эраргентум, часть самого эраргентума воплощается в материю, а любой отголосок, воплощенный на Лицевой Стороне, требует компенсирующего эквивалента. Символически равного противовеса. Евлалия Дийё создала поколение полубогов на основе простой рукописи, но на самом деле это был только первый акт пьесы. В тот день она заключила контракт с изнаночным миром. И много лет спустя, когда Духи Семей уже выросли, Евлалия Дийё стояла почти на том самом месте, где сейчас стоит Офелия. Она увидела, как на Вавилон возвращается война. Это было уж слишком; она решила выполнить свою часть сделки. Она вытолкнула на Изнанку все вооруженные силы, все зоны конфликтов, все нации, неспособные к мирному сосуществованию. Она пожертвовала половиной мира, чтобы спасти другую половину. Сколько невинных, сколько солдат, мобилизованных против своей воли, сколько гражданских, попавших в область боевых действий, стали таким образом инверсивными, причем никто не мог им объяснить ни что случилось, ни почему? И как Евлалии удалось вызвать столь масштабную инверсию, даже не прибегая к Рогу изобилия? Чтобы послать такое количество материи на Изнанку, потребовалось бы извлечь оттуда новую компенсацию, символически эквивалентную и достаточно мощную, чтобы поддержать равновесие чашек весов. Разве не так?
Офелия почувствовала, как встопорщился шарф. Она отвернулась от океана с его флотом призрачных кораблей и увидела, что ее отголосок держит в руках глыбу мрамора.
И готов обрушить камень ей на голову.
(хакбокс В)
Торн идет сквозь туман. Состоящий из эраргентума, по всей видимости. Всё вокруг бело, и эта белизна раздражает его (белизна, зима, снег, Полюс). Здесь нечего подсчитывать, нет расстояний между предметами, и времени тоже нет. Его часы остановились (белизна, бумага, интендантство, Полюс). Ему не нравится это небытие, которое просачивается в поры его кожи, ставшей нелепо серо-зеленой, и распространяется вплоть до глубин его мозга, вызывая сцепление неконтролируемых мыслей (белизна, Книга, Фарук, Полюс). Еще больше ему не нравится перевернутая симметрия его тела, изменившая расположение всех пятидесяти шести шрамов. И уж совсем не нравится ощетинившаяся тень его когтей, которая приклеилась к нему, как колючий куст, и при каждом движении напоминает об уродстве его семейного свойства.
Торн идет быстрее, пробираясь сквозь эраргентум и даже не стараясь понять, как вообще он еще может ходить. Здесь он лишился и ножного аппарата, и палки, а его нога при каждом шаге сгибается под совершенно несообразными углами. Он не чувствует никакой боли, что его совсем не радует (белизна, амнезия, мать, Полюс). Неравномерное разрастание костей, воспаление суставов, мнезические
[83] мигрени – вся эта органическая информация составляла формирующий его контур, который исчез одновременно с окружающим миром. А без ограничивающего контура его память переливается через край, как жидкость (белизна, эмаль, улыбка).
Нет.
Торн категорически не желает, чтобы это воспоминание, еще в большей степени, чем любое другое, навязчиво лезло ему в голову. Он не желает этой двери, перед которой когда-то прождал три часа, двадцать семь минут, девятнадцать секунд и которую ему так и не открыли. Он не желает этой замочной скважины как раз на высоте его глаза в те времена, когда его костяк еще не разросся до непомерных размеров. Он не желает смеха матери, осыпающей комплиментами нового посла Фарука, едва вышедшего из детского возраста, которого она уже пригласила к своему столу. Он не желает этого мальчишки – тот не он, но в отличие от него получил всё, чего сам Торн никогда не получит: достойное рождение, безоблачное будущее, красоту, сквозящую в каждом миллиметре кожи, улыбку матери. И, постыдно приникнув к отверстию замочной скважины, он больше всего не желает одиночества, которое подметил при свете люстр в глазах Арчибальда. Во всём сходное с тем, что испытывает он сам в полутьме прихожей.
Белизна. Торн прибавляет шаг, всё глубже погружаясь в эраргентум с его отсутствием контуров. Он не знает ни где он, ни куда направляется, но продолжит идти, пока не найдет единственную дверь, которая никогда не закроется перед ним и за которой его действительно ждут.
Дверь Офелии.
Новое половодье памяти (дверь, комната, Евлалия Дийё, Раскол) – и волна, обратно пропорциональная движению, совершаемому его ногами, увлекает Торна назад. Чем дальше он продвигается в белизне, тем дальше отступает во времени, к прошлому Фарука, которое мать насильно вложила в память Торна.
