Он снова думает об Офелии, о ее крови. Надо спешить.
Торн, поклявшийся никогда не подлаживаться со своим ростом к размерам других, садится на корточки в месиво. Протягивает руки. Изнуряющая яркость света в колодце подчеркивает черноту его шрамов; ему бы следовало застегнуть рукава рубашки, дети пугаются любого пустяка. Он обхватывает кузину; та не возражает и не сопротивляется, что неожиданно, но предпочтительно. Когти ощетиниваются при одном только соприкосновении, и вырвать ее из месива оказывается непростым делом. Торна застает врасплох вес малышки – вернее, отсутствие веса. Но что еще более удивительно, помимо всего, к чему он себя подготовил, – это та порывистость, с которой она вцепляется в него, прижимаясь всем телом, словно его присутствие в колодце, несмотря на враждебные когти и резкие движения, стало для нее самой успокоительной вещью в мире.
У Торна возникает иррациональное ощущение, что эта прижавшаяся к нему невесомость просачивается сквозь его ребра, сливается со всем, из чего он состоит, и освобождает от тяжести, которую он носил в себе, сам того не подозревая.
Он хочет найти Офелию, но прежде всего он должен вернуть Беренильде ее дочь.
Едва Торна пронзает эта очевидность, как пространство вокруг них искажается. Колодец внезапно расширяется, достигая размеров зала, а месиво испаряется, превратившись в густой слой эраргентума. Какие-то силуэты нервно мечутся вокруг, не замечая Торна и ребенка, которого тот неловко прижимает к себе. Их голоса и краски словно приглушены. Они напомнили бы ему призраков, если бы не его убежденность, что в призрака превратился он сам. Чем бы ни был этот зал, Торн понимает, что они находятся на одной странице времени, только те люди на Recto, Торн – на Verso, а кузина – где-то в промежутке, как пятнышко чернил, въевшееся в бумагу, но не пропитавшее ее насквозь.
Эраргентум заволакивает всё вокруг, кроме большой детской коляски, в которой лежит другая малышка. Она белая с головы до пят.
Торн так и знал. Существо, которое он выудил из колодца, – ментальная проекция. Его настоящая кузина, в физическом смысле слова, осталась на Recto мира. Она смотрит неподвижным взглядом на приспущенный полог коляски и, судя по ее худобе, должна весить ненамного больше, чем маленькая тень, которая всё теснее прижимается к Торну. Значит, она себя не узнаёт? Было бы проще всего, а главное, быстрее положить ее в коляску, чтобы вынудить вернуться в свое тело.
Торн всматривается в размытые силуэты, которые ходят туда-сюда вокруг, пока не останавливает взгляд на одном из них, неподвижном, застывшем в своем платье достаточно близко к коляске, чтобы не спускать с нее глаз. Туман не позволяет разглядеть лицо, но Торну это и не нужно. Он указывает на выбраннный силуэт кузине, и та тут же распахивает белые ресницы. Пусть она не узнаёт собственного тела, но по крайней мере она узнáет собственную мать. Торн чувствует, как ее охватывает дрожь, она уже готова устремиться к Беренильде, но, против всех ожиданий и инстинкта, посылает ему последний взгляд. Ему. Торн не питает никаких особых чувств к человеческому глазу (внешний орган, из которого самопроизвольно выделяются гной и слезы), но эти глаза, черные и глубокие как ночь, словно различают в нем нечто, чего он сам никогда не мог увидеть.
Мгновением позже кузина исчезает из его рук, как мыльный пузырек. Нет больше ни коляски, ни Беренильды, ни зала, ничего. Ничего, кроме зеркала, возвращающего Торну его отражение, которое он впервые в жизни умудряется найти приемлемым. Тень его семейного свойства втянула все свои когти. Его охватывает мгновенная оглушительная уверенность, что ему больше не придется выносить их диктатуру, потому что одна маленькая девочка позволила ему испытать то высшее чувство, какое только может ощутить человек. И потому что другая девочка толкнула его в клетку.
Секундина не мстила ему. Она сделала так, чтобы он оказался в нужный момент в нужном месте. Она исправила человека, который повредил ее саму.
Торн смотрит на свои руки, отныне пустые и, однако, наполненные новой силой. Руки, способные совершить невозможное. И даже больше того.
Теперь ему нужно разобраться с одним отголоском будущего.
Противовес
На Изнанке все ощущения искажены. Краски, шумы, запахи, пространство и время подчиняются иной логике. Пока отголосок готовится запустить ей глыбу в лицо, Офелия задается вопросом, окажется ли это столь неприятным, как представляется. А заодно и вопросом, где он умудрился раздобыть кусок мрамора, стоя в самом центре купола, целиком состоящего из стекла. И наконец, вопросом, почему он хочет убить ее после того, как спас ей жизнь.
– Кто я.
Лицо отголоска – идеальное отражение ее собственного – приобретает за стеклами очков вопросительное выражение, словно он ждет знака, чтобы решить, стоит раскроить ей череп или нет. И ни на секунду не прекращает свое странное жевание.
Никакого знака не наблюдается. Зато появившийся из ниоткуда хрупкий подросток аккуратно забирает каменюгу из рук отголоска. Когда он бросает ее к своим туфлям, та проходит сквозь купол, не разбив стекло. Завершив дело, подросток кланяется, приветствуя сбитых с толку Офелию и отголоска. В его обесцвеченных глазах, коже и волосах нет ничего естественного, как, впрочем, и в его присутствии на вершине Мемориала.
Это Амбруаз. Амбруаз в обратной раскраске, без кресла-каталки и деформаций. Амбруаз из погребальной урны в колумбарии.
Самый первый Амбруаз.
За его длинными светлыми ресницами скрывается ясный взгляд; он совершенно не кажется растерянным, как другие люди, встреченные на Изнанке. Кивает тюрбаном отголоску, будто благодаря за то, что тот привел к нему Офелию, потом посылает улыбку ей самой. В его повадке – та же мягкость, то же любопытство в глазах. Она испытывает облегчение при мысли, что не может с ним разговаривать, а значит, он так и не узнает, какое мучение причиняет ей это сходство, как не узнает и о том, что для нее всегда будет только один настоящий Амбруаз. Этот подросток напротив – чужак, который к тому же на сорок лет старше, чем с виду.
Он был другом Лазаруса. Следовательно, для Офелии он может быть только врагом. Она вся сжимается вместе с шарфом, когда Амбруаз воздевает кулаки, но тот лишь шаловливо показывает два больших пальца. И только тогда она узнает его. Он Тень. Это его она видела на краю Вавилона, это он привел ее на фабрику роботов, это его она преследовала на чердаке колумбария, и, наконец, это именно он нанес ей визит в часовне.
Амбруаз Первый указывает Офелии на отголосок, а отголоску на Офелию, ладонями изображает дружеское рукопожатие, потом жестом предлагает обоим следовать за ним, словно считает инцидент исчерпанным. Стеклянная поверхность под сандалиями Офелии тут же приобретает консистенцию жидкости. Она чувствует, как проскальзывает по другую сторону купола, подобно брошенной мраморной глыбе, но ощущения падения нет ни на миг. Теперь все трое спускаются по лестнице, ведущей вглубь Мемориала, – по лестнице, которой не должно было существовать уже много веков.
