Теперь он недвижно стоял на коленях, уткнувшись лицом в плоский живот Офелии. И плакал.
Скомканный рисунок Секундины валялся на полу.
Кролик, выскакивающий из колодца.
Кроваво-красный.
(хакбокс В)
За одиннадцать месяцев, четыре дня, девять часов, двадцать семь минут и тринадцать секунд до описываемых событий.
Торн сидел на золотом стуле. Восемьдесят четыре сантиметра в высоту, сорок восемь в ширину, сорок два в глубину, без учета десятичных знаков и расстояния между сиденьем и полом. Он считал машинально: цифры сами собой внедрялись в его сознание, запечатлеваясь там при каждом контакте с окружающей средой. Они гнездились повсюду: в петлях противомоскитных сеток на окнах, в расстоянии между ножками золотой мебели, в объеме жидкости, налитой в золотой графин, в геометрических узорах золотого ковра.
А главное, в стрелках – тоже золотых – настенных часов гостиной.
Вот уже две тысячи триста восемнадцать секунд, как Торн ждал, сидя на этом стуле, на втором этаже Генеалогического клуба. Странные люди: они не питали никакого уважения к пунктуальности. И это было больше чем невежливо – это было нелогично. Ведь если он терял время, значит, и они тоже его теряли. А он мог бы потратить эти две тысячи триста восемнадцать секунд (нет, теперь уже тридцать четыре секунды!) на выполнение миссии, которую они же ему и поручили.
Но он был не настолько наивен, чтобы так думать. Он прекрасно знал, что ожидание – часть игры. Их игры.
В тот момент, когда к вышеуказанным секундам добавилась еще тысяча шестьсот шестьдесят восемь, в гостиную наконец-то вошла пара Генеалогистов. Впервые Торн увидел их, явившись на Вавилон жалким беглецом – грязным, измученным лихорадкой и еле волочившим разбитую ногу. Как всегда, они были безупречно прекрасны в своих золотых тогах и поздоровались точно так же, как и в каждую их встречу, в один голос:
– Welcome
[55], sir Генри!
Они сами присвоили ему такое имя. Торн до сих пор не знал их имен, но и не нуждался в этом, поскольку ему было известно, кто они такие. Он слышал о них задолго до своего бегства с Полюса, задолго до появления на Вавилоне. Уже много лет он держал в памяти политические структуры всех ковчегов, был в курсе всех межсемейных связей. И еще до встречи с ними понял, что из всех служителей Бога только эти двое заботились исключительно о собственных интересах. Чтобы заметить это, не требовалось быть тонким психологом.
Мужчина и женщина сели на софу так близко друг к другу, что расстояние между ними невозможно было вычислить. Поэтому Торн перенес внимание на размеры их черепных коробок – по вертикали, по горизонтали и по окружности. Он мог определить показатели одним взглядом, но был неспособен перевести цифры в область эстетики, понять, красивы ли эти люди. Лично он находил их отвратительными. Хуже того, чудовищными.
– Я пришел согласно нашему договору.
Его нетерпеливый тон забавлял их. Мужчина с нарочитой медлительностью взял с подставки графин и поднес его к губам жены, не спуская глаз с Торна. Издевательский взгляд. В воздухе запахло вином. Алкоголь был запрещен на Вавилоне, так же как курение, непристойности, азартные игры, брутальная музыка и романы ужасов. Всё это имелось в клубе Генеалогистов, но кто рискнул бы донести на знатнейших граждан города?!
Ничуть не смутившись, Торн взглянул на стенные часы гостиной (четыре тысячи триста шестьдесят две секунды). В посольской резиденции Полюса он еще и не такое видел.
– Прошу задать мне вопрос.
Генеалогисты для виду поколебались, после чего произнесли в унисон:
– Вы добились успеха?
На этот вопрос было только два ответа. «Пока нет», «скоро» или «почти» в их число не входили.
– Нет, – ответил он.
Его неудачи были их неудачами; тем не менее оба кивнули с нескрываемым удовлетворением. А ведь им не меньше, чем Торну, хотелось – правда, по совсем иным причинам – узнать, что позволило Богу стать Богом. Эта миссия оставалась неизменной со времени их первой встречи, когда Торн неожиданно появился перед ними здесь же, в этой гостиной. Они предоставляли ему средства, и он пускал их в дело; они открывали перед ним все двери, ему оставалось лишь войти. Они использовали его так же, как он использовал их. Но если бы Торну вздумалось открыть хоть одну лишнюю дверь, она захлопнулась бы за ним навсегда, отрезав ему обратный путь, и Генеалогисты избавились бы от него так же быстро, как наняли. Отобрали бы у него имя, отреклись бы от него, заявив, что никогда не имели с ним дела, и выдали бы его Богу, как и подобает разумным, послушным детям.
Таковы были правила игры. Во всяком случае, одно из правил.
– Сядьте поближе, dear friend.
Торн придвинул свой стул к софе на двести шестьдесят семь сантиметров и уселся на него под скрип ножного аппарата. Теперь он находился совсем близко от них.
Женщина наклонилась вперед; ее волосы и тога мягко всколыхнулись. Обладай Торн хоть каплей воображения, он подумал бы, что и то и другое состоит из жидкого золота. Она пригласительным жестом протянула к нему руки. Когда она впервые сделала это, он не сразу понял, чего от него ждут. Но сегодня он уже точно знал, что ей нужно, как знал и то, что не сможет этого избежать. И он тоже протянул ей руки. Как только позолоченные пальцы женщины сплелись с его собственными, он почувствовал тошноту. Ему всегда внушали отвращение физические контакты. Все, кроме одного-единственного, но именно о нем нельзя было думать – не здесь и не сейчас.
– Это не страшно, – сладеньким голоском протянула женщина. – It’s alright
[56]. Мы знаем, что вы делаете всё возможное.
Мужчина, откинувшийся на мягкую спинку софы, наблюдал за этой сценой с явным удовольствием. По раззолоченным телам обоих Генеалогистов волнами пробегала дрожь, это было видно невооруженным взглядом.
Торн вполне серьезно задал себе вопрос: действительно ли он сделал всё возможное? Ему-то казалось, что с момента побега из тюрьмы его жизнь состояла из сплошных импровизаций. Он использовал свое благоприобретенное семейное свойство, чтобы пройти сквозь бронированную дверь камеры, не будучи уверен, что ему это удастся. Однако всё-таки вышел из зеркала в библиотеке своей тетки, чей замок уже много недель стоял в запустении. Разве он был уверен, что найдет там временное убежище и работающую телефонную линию? Конечно нет. Он попал туда, ведомый чисто животным инстинктом, ибо это было единственное место, которое он мог считать своим домашним очагом. А когда он связался с Владиславой, разве он был уверен, что Невидимка поможет ему покинуть Полюс в обмен на услуги, которые он оказал ее клану? Торн непрестанно терзался мыслью, что она его предаст. Ему до сих пор не верилось, что она этого не сделала. Что же до выбора направления бегства, этим он был обязан только непредсказуемой памяти Фарука, которую носил в себе.
