Буквально в несколько мгновений командная рубка оказалась заполнена пассажирами, у каждого из которых было свое мнение по поводу выбора направления. Очень быстро разговор перешел на повышенные тона. Офелии становилось всё труднее сохранять сосредоточенность. Самым важным было не потерять эмпатическую связь с дирижаблем, которую ей удалось установить, иначе эта машина вообще никого никуда не довезет.
В момент, когда Офелия собиралась обернуться, чтобы потребовать тишины, она внезапно обратила внимание на окно перед собой. Отражение продемонстрировало ей всклоченную голову с вопросительным взглядом. Откуда взялась безотлагательная потребность сконцентрироваться на том, что она увидела?
– Погасите свет, – приказала она. – Быстрее!
Торн не задал ни единого вопроса, и тем лучше, потому что она не знала бы, что ответить. Ко всеобщему изумлению, он вырвал из креплений табурет и разбил потолочный светильник.
Стекло перестало отражать внутренность капитанского мостика и явило едва различимую в ночной темноте стрелу колокольни. Дирижабль несся прямо на нее.
Ковчег
Не стало больше ни колокольни, ни дирижабля. Офелия шагнула за пределы настоящего. Это не было новой страницей из прошлого Евлалии Дийё. Не было также и видением кровавого будущего. Нет, на этот раз перед ней развернулась ее собственная память, собственное детство. Она смотрелась в настенное зеркало на Аниме. Сонные глаза еще не были близорукими, растрепанные волосы еще не потемнели. Тело пребывало в том переходном периоде, когда ребенок превращается в подростка. Зов вытащил ее из постели.
Зов отчаяния.
Освободи меня.
– Что? – очень тихо прошептала Офелия.
Она не хотела будить Агату, спящую на верхней кровати. А наверно, следовало бы. Наверно, разумнее было бы позвать родителей. Офелия привыкла к предметам, проявляющим собственный норов, но говорящее зеркало – в этом было нечто особенное.
Освободи меня.
Как следует вглядевшись, Офелия подумала, что за ее отражением кто-то скрывается. Некий силуэт, чей контур слегка выходил за пределы ее собственного. Она обернулась, но за спиной никого не было.
– Кто ты?
Я то, что я есть. Освободи меня.
– Как?
Пройди сквозь.
Офелия потерла всё еще заспанные глаза. До сих пор она никогда не проходила сквозь зеркало. Отец в молодости часто так делал; наверно, это несложно. Но насколько желательно?
– Почему?
Потому что так надо.
– Но почему я?
Потому что ты то, что ты есть.
Офелия подавила зевок, отражение тоже. Силуэт, скрытый позади него, не шевельнулся. Ничто из этого не казалось реальным. На самом деле Офелия не была уверена, что проснулась.
– Я могу попробовать.
Если ты меня освободишь, это нас изменит: тебя, меня и мир.
Офелия заколебалась. Мать никогда не позволяла ей что-либо менять. И так было повсюду на Аниме. Одни и те же домашние вещи, одни и те же мелкие привычки, одни и те же традиции, передающиеся из поколения в поколение. Жизнь Офелии едва началась, а девочка уже могла предсказать, из чего она будет состоять: достойная работа, хороший муж и много детей. В том мире, который она знала, ничто никогда не менялось. И впервые, из-за того что незнакомый голос употребил этот глагол в будущем времени, Офелия почувствовала, как в ней зашевелилось новое любопытство.
– Ладно.
Офелия сосредоточила весь свой анимизм на штурвале, заставляя дирижабль сменить курс. Ей едва удалось избежать прямого удара о колокольню, но не столкновения в принципе. Дирижабль содрогнулся, колокол завибрировал, раздались крики, и руки Торна обхватили ее. По тому, как желудок поднялся к горлу, Офелия поняла, что они падают. Она больше не знала, чего ждать – рокового удара о землю? бесконечного скольжения в пустоту? – но безусловно не была готова к мягкому плюх, от которого только зубы клацнули.
Они больше не двигались. Всё закончилось.
Из всех помещений дирижабля донесся ошеломленный гул голосов. Офелия осторожно отстранилась от Торна, чей костяк сомкнулся над ней, как клетка, и поискала в темноте искру его взгляда. Он казался не менее растерянным, чем она сама, при мысли, что еще жив. В окна капитанской рубки бились камыши.
Неужели они приземлились в болото?
– Это definitely
[72] невозможно, – прошелестел голос Амбруаза. – В этой части мира не должно быть никаких ковчегов, как однозначно утверждают все карты.
Торн выпрямился с металлическим скрежетом. Он проследил глазами за гигантским китообразным силуэтом, исчезающим среди последних звезд, очень высоко над тростниками. Столкновение с колокольней оторвало пассажирскую гондолу от воздушной оболочки.
– Где бы мы ни оказались, – сказал он, – здесь мы пока и останемся. Приступим к эвакуации.
Пассажиры устремились к запасным выходам и по колено погрузились в болото. Одни протягивали другим руку помощи. Плохие Парни собрались группой, чтобы поднять инвалидное кресло Амбруаза и перенести его на твердую землю, а сам он прижимал к себе шарф, боясь уронить его в воду. Возможно, эти люди немного стыдились безумия, охватившего их во время полета, но, что бы ни произошло на борту, на борту всё и останется.
Хотя не для Офелии.
Стоя неподвижно среди кувшинок, она разглядывала воздушное судно, напоминавшее теперь разбившийся фрегат, у которого оторвали паруса. Она не совсем понимала, что же произошло в ветровом стекле кабины, но это разбудило в ней воспоминание, до сих пор пульсирующее в висках.
Позже, она подумает над этим позже.
Прямо перед ней Торн раздвигал смыкавшиеся над его головой высоченные камыши, расчищая дорогу к берегу. Колокольня возвышалась в центре зари, словно чеканная прописная буква.
– Если бы ты не повернула, мы все были бы мертвы.
Он проговорил это бесстрастно, словно констатировал некий факт, но краешком глаза следил за реакцией Офелии. Реакции не последовало. Она молча шлепала сандалиями по сине-зеленой мутной воде. И не повеселела даже тогда, когда Блэз, пришедший наконец в сознание на спине у Вольфа, поспешил рассыпаться в извинениях, к сильнейшему раздражению профессора.
Потерпевшие кораблекрушение собрались вокруг колокольни. Когда они, толкнув дверь, вошли, на их призывы ответило лишь эхо колоколов.
– Смотрите, там! – воскликнул кто-то.
Офелия тоже заметила это в бледном свете наступающего утра: сельскую дорогу, петляющую между виноградниками. В конце ее, на горизонте, почти на пределе видимости, вырисовывались очертания деревни. Она обратила очки назад, где плавало в болоте то, что осталось от дирижабля, а еще дальше расстилались облака пустоты, из которых они с таким трудом выбрались. Скалистая гряда, служившая границей между небом и землей, была настолько длинной, что концов ее не было видно ни с той ни с другой стороны.
