Злые. Преисполненные одновременно недоумения и непонятной прежде ненависти. Ее определенно узнали, но… что с того?
Катарина приняла предложенную руку. И со стороны казалось, что она всецело довольна, что спутником своим, что положением.
И пальцы не дрожат.
И колени больше не подгибаются. Только давит, мучит громадина королевского дворца. Он открывает двери, готовый вновь проглотить Катарину. Он расстилает сияющие паркеты, спешит блеснуть позолотой и мрамором, будто хвастаясь, что за прошедшие недели стал еще краше.
А она идет.
Она знает дорогу и могла бы сама, но разве Сиддард оставит ее, столь опасную, ненужную, без присмотра? Он хмур и зол, и, кажется, готов ударить. Однако весьма скоро справляется с собой.
— Даже не знаю, — он говорит тихо, но зеркала в галерее повторяют движение его губ, и кажется, что с Катариной разговаривает не один человек, но многие. — Стоит ли ему показывать тебя в таком виде. Он может разочароваться.
— Пускай.
— Ты не боишься?
— Чего? — Катарина позволяет себе взглянуть на этого мужчину, который великолепен и грозен, и всецело соответствует обстановке, в отличие от нее, нынешней. Однако взгляда хватает, чтобы мужчина смутился.
— Того, что он решит, будто ты ему не нужна.
— И что тогда?
— Тогда…
Очередная дверь закрывается за спиной, а голос Сиддард падает совсем уж до неразличимого шепота.
— Тогда придется решать, что с тобой делать. А я не люблю убивать женщин.
И это правда.
Катарина склоняет голову, показывая, что поняла. И снисходит до ответа:
— Не обязательно ведь делать это самому.
И по тому, как дергается щека Сиддард, понимает: угадала.
— Тот оборотень… мы его нашли… он от тебя?
— Грейсон, — Сиддард кривится. — Была еще пара наемников, но они пропали. Полагаю, твой любовничек постарался.
Это было не вопросом, но утверждением. И Катарина сочла возможным не отвечать. Значит, еще наемники были. Странно, Кайден ничего не сказал. Не захотел волновать?
— Кто… убил оборотня?
— Змей. Ему велено было защищать тебя. Крысы… — Сиддард скривился еще сильнее. — Еще те твари… исполнительные, но хитрые. И Грейсону перечить не посмели, но доложили, куда надо. Но ничего, свое они тоже получили.
Этот коридорчик узок и тесен, и двоим в нем не развернуться. Мужчина оказывается слишком близко к Катарине, и это неприятно. До того неприятно, что она почти роняет маску.
— Джон был очень зол… очень-очень зол… надеюсь, ты понимаешь, что злить его не следует?
Сиддард открыл дверь рывком и рукой махнул, предлагая войти. А когда Катарина вошла, шепнул в спину:
— От тебя воняет.
И это было правдой.
Глава 41
Когда-то давно, на заре мира, Мертвая река вовсе не была мертва. И рождаясь меж корней великого Ясеня, что ветвями своими подпирал небосвод, она пробиралась ниже, к миру сущему. Она несла свои воды сквозь холмы и к людям, питая все реки и речушки. И были воды их сладки да целебны.
Давно это было.
…кто-то пел…
Красиво пел, почти колыбельную, почти ту, которую пела матушка даже тогда, когда Кайден вырос и перестал помещаться в резной колыбели.
Когда он хмурился.
И злился.
Он ведь почти мужчина… дурак… был и остался… но песня вилась, все-таки другая, протяжная, на древнем языке, который, верно, понимали лишь драконы.
Но красиво.
Только у мамы все одно лучше выходило. И колыбель она качала мягче… колыбель? Ладонь коснулась деревянного края. И с другой стороны тоже. И это было странно, ведь Кайден понимал, что он слишком велик для колыбели.
Он вырос.
Давно.
И дом покинул, и даже привык к новому. Сумел отыскать свое место. Свое дело. Свою женщину. Голос стих. А лица коснулась влажная тряпка. Вода потекла по иссохшим губам, но сил, чтобы раскрыть их, не осталось.
— Ты решил умереть? — спросили его.
И Кайден рывком разлепил эти губы. Он пил воду, которая была горька, словно женские слезы. И глотал, глотал, не способный напиться. А она все текла, по губам, по щекам, по лицу. Лежать становилось мокро, а вода наполняла его колыбель или куда его там засунули. И когда дальше пить стало невозможно, Кайден открыл глаза.
— Я жив, — сказал он.
А старуха склонила голову, будто не поверила.
— Я жив.
Он вцепился в края лодки — все-таки не колыбель, что уже хорошо, — и попытался сесть.
— Еще рано.
— Нет.
— Рано, — ледяные руки уперлись в грудь. — Лежи. И спи, а я спою.
И она вновь запела.
— О чем эта песня?
— А ты не понимаешь? — глаза старухи были подобны лунам, лица ее белого, словно лепестки лилий, не коснулись морщины, губы ее казались синими, ледяными, а волосы, спускаясь по плечам, уходили в воду, чтобы стать водой.
— Нет.
— О любви. И о ненависти. О жизни. О смерти. О чем придется, — она умела улыбаться, и от этой улыбки кровь застывала в жилах, а заодно наваливалась усталость.
Старуха же, зачерпнув тяжелую воду, полила ее тонкой струйкой на тело. И Кайден понял, что обнажен. И испытал стыд. Потом понял, что это глупо, ибо только люди стыдятся своей наготы, а он не человек. С этой мыслью и уснул, чтобы проснуться позже, от холода.
И жажды.
И все повторилось.
Встать ему не позволили, а на грудь вылили черную воду, которая впиталась в кожу, утихомиривая боль. Вот только засыпать Кайден не стал.
— Что… там…
Говорить, когда на груди лежали две ладони, хрупкие, полупрозрачные, было неимоверно сложно.
— Там мир.
— Мы…
— Истинное пламя очистило его от заразы. Тебе повезло, сын моего сына, — она никогда не называла имен, будто опасаясь, что имена эти вновь свяжут ее с остальными. И собственное ее имя тоже было забыто, хотя все-то из народа Дану знали, кто эта старуха.
— Повезло… что… с ней?
— С дочерью Гоибниу? А что с ней станется? Огненнорожденная вернула свою силу.
— Нет…
— И змееныш жив, если тебя это волнует. Были времена, когда прях не только боялись, но и уважали, ибо не знал мир целителей лучше. Он скоро зарастит свои раны, как ты зарастишь свои.
Хорошо.
Ран Кайден не чувствовал совершенно, как и собственного тела, но это не беспокоило. Если бы старуха хотела, чтобы он умер, он бы умер.
