— Не надо убивать. Его я выставила из дома, но боюсь, тетушке моей не понравилось. Почему-то она решила, что я просто обязана выйти замуж за кого-то из кузенов. А я вообще замуж не хочу.
— Почему?
— Уже случалось бывать, — Катарина натянула рукава домашнего халата, прикрывая узоры. Пусть в спокойном состоянии они и не были видны, но все равно Катарина стеснялась. Пожалуй, стеснялась больше, нежели нынешнего своего домашнего обличья. — Ничего там хорошего нет.
— Чай будешь? Правда, сладкий очень. Я сладкий люблю. А Дуглас ругается, говорит, что мужчины должны пить горький.
— Буду, — хлеб пах хлебом, крошки посыпались на ладонь, и Катарина втянула их, как любила делать в детстве, которое вдруг взяло и ожило, ибо только в детстве возможна столь вопиющая беспечность. — Я тоже сладкий люблю.
— Тебе можно.
— Спасибо, — она подвинулась и нерешительно спустила ногу, коснулась тугой лозы, и листья щекотнули кожу. — Если упаду, ты меня поймаешь?
— Непременно.
Листья шелестели.
А во фляге булькал чай, темный и горький, щедро приправленный медом, и оттого ароматный. Пить приходилось из фляги, передавая ее друг другу. И было в этом что-то донельзя неправильное. Куда более неправильное, чем просто это вот сидение на подоконнике.
И тишина слушала их.
И Катарина наслаждалась, что тишиной, что чаем, что бутербродами, которые сейчас были куда вкуснее перепелов и гусиного паштета. Но все хорошее имеет обыкновение заканчиваться. И Катарина вздохнула, слизала с пальцев последние крошки, и попросила.
— Расскажи мне.
— О чем?
— Не знаю. О чем-нибудь… о доме. Тебе ведь доводилось бывать здесь раньше?
И Кайден кивнул.
— О хозяйке его. О своих родителях. Или о детстве… мое вот было таким… не знаю. Никаким. Вспоминать не хочется.
Катарина обняла себя и вовсе не потому, что стало вдруг холодно. Но на плечи вдруг упал теплый дублет, от которого опять же пахло медом.
И молоком?
Определенно.
— Тогда не вспоминай, — разрешили Катарине, а еще дотянулись, потрогали волосы. — Они такие мягкие… извини.
— Ничего. Я думаю обрезать.
— Зачем?
— Так… возни много. И мыть тяжело, и расчесывать. И вообще…
Опустевшую флягу она вернула хозяину. А тот вдруг сказал:
— Когда-то там, у пруда, росла земляника… нет, в лесу ее и без того полно, но здешняя была особенно крупной. Каждая ягода с соверен. И невероятно сладкой…
Катарина слушала. Она подтянула ноги к груди, положила руки на них, а голову на руки. И золотые косы спустились на подоконник, маня близостью своей. Она вся была здесь и рядом.
Такая…
Неправильная.
Ни с одной женщиной он не разговаривал про землянику. В сущности, глупость неимоверная, если подумать, лучше было бы говорить о Катарине. Женщинам нравится слушать о том, какие они чудесные, а Кайден вот про землянику.
Крупную.
Круглую. Такую близкую и далекую, потому что забор стоит, да и бабушка запретила ему заглядывать к соседям. Впрочем, он тогда не слишком был готов к запретам. И ушел бы, если бы не данное слово. Слово держало в доме куда надежней оков, но вот спасти соседей от Кайдена способно не было. И через ограду он перемахнул, и до пруда добрался. И плескался прямо в одежде, а потом, валяясь на берегу, собирал ягоды.
Тогда он начал примиряться с новой этой жизнью.
— Твоя бабушка меня нашла… грязного. Весьма грязного, — он улыбнулся сам себе, и Катарина тоже, хотя вряд ли действительно представляла, насколько он был чудовищен. Помнится, в пруду водились и жирные лягушки, которых Кайден ловил, исключительно в исследовательских целях. Как раз подсмотрел, как деревенские мальчишки этих лягушек надували через соломинку…
Нет, такие подробности Катарине, пожалуй, знать не стоит.
— Я думал, она будет ругать. Меня тогда часто ругали. А она сказала, что моя бабушка огорчится, если я вернусь домой в подобном виде. И предложила сопроводить ее…
Она была очень высокой.
И светлой.
Светлая кожа. Светлые волосы, убранные в простую прическу. Светлое платье, на котором грязь оставляла следы, но леди будто не замечала их. Она приняла руку Кайдена, который в свои одиннадцать был куда выше обычных детей, а он вдруг понял, что должен вести себя соответствующе.
И даже шкурой ощутил, что на самом деле означает странное это слово.
— Она отмыла меня. Нашла одежду. А потом мы пили чай, и впервые это не казалось пыткой…
— Чаепитие?
— Ага, — Кайден качнул ногой, распугивая мелкую мошкару. — Эти все чайнички, кофейнички, чашечки, которые в руках ломались. Правила… жуть.
Она хихикнула.
— Я был настоящим бедствием, но… у них как-то получилось. У моей бабушки и вашей.
— Я ее не знала.
Показалось, что Катарина хотела добавить что-то еще, но в последнее мгновенье сдержала себя. И вытянув ногу, коснулась темного листа. Нога была длинной. Узкой. И белой. С аккуратной стопой и крохотными пальчиками. Катарина покачивала ей, и плющ шелестел, а Кайден совершенно позорным образом не способен был отвести взгляд от этой ноги.
И что в ней, если подумать, особенного?
Он видал куда более длинные.
Изящные.
Интересные.
Но до этого момента особых чувств в нем чужие ноги, сколь бы прелестными они ни были, не вызывали. А вот тут…
— Я стал довольно частым гостем. Почему-то, в отличие от учителей, которых нанимала бабушка, у леди Норрингем выходило объяснять мне вещи, казавшиеся до того неимоверно сложными. Я умел читать руны, составлять плетения и второго, и третьего порядка, но при том не способен был прочесть собственное имя.
— А я руны сама учила, — Катарина вытянула ногу и пошевелила пальчиками, а потом замерла, позволив тяжелому бражнику опуститься на мизинец. — Точнее учили брата, а я пробиралась в классную комнату и делала вид, что играю. Когда пытались выгнать, начинала плакать. Учителя не любили беспокоить отца, вот и оставляли. Я ведь не мешала.
— Брата?
У нее не было братьев. Катарина обняла себя и сказала:
— Он… скажем так, моя мать не смогла подарить сына.
И это было ложью. Той маленькой ложью, которая все испортила. И Кайден даже проклял свой дар, саму способность слышать эту ложь. И чересчур длинный язык.
Прав Дуглас. Выдержки ему не хватает. Сидел бы, слушал… узнал бы больше.
— Я начала заниматься… дар не сказать, чтобы яркий, но мне было интересно.
