Гуляли молча.
Катарина шла, думая о своем, а Кайден не мешал, хотя его раздирали многие вопросы. Ему хотелось знать о ней все. И в то же время не хотелось, ибо подозревал он, что некоторые знания пойдут не на пользу. Его сжигали и любопытство.
И ревность.
И обида на то, что она оказалась королевой. Пусть и восьмой. И вдовствующей. Но… королевой. А он кто? Бастард? Бабушка столько сил потратила, пытаясь стереть это клеймо, хотя все понимали, что некоторые факты не изменить.
Бастард и королева.
Хоть балладу заказывай из тех, слезливых, где к финалу все трагично помирают. Только Кайден умирать не собирался. И Призрак под ладонью заурчал, соглашаясь.
— Я бы хотела уйти, — наконец, заговорила она, не глядя ни на Кайдена, ни на Дугласа. И руку свою убрала, словно отказываясь от опоры. — Уехать на край мира. Только, боюсь, не позволят. Лучше расскажите мне о болотниках. Что это за твари?
Твари и есть.
Лучше не скажешь.
Но… лучше говорить о болотниках, чем о короле, которого не стало, и его жене, которой не должно было оказаться в этом доме, в этом месте.
Глава 28
Катарина ощущала, как на нее смотрят.
Тот старик.
Он не так уж и стар, с толку сбивают седина и морщины, но вот глаза у него молодые и в них читается крайняя степень неодобрения. Он явно не рад, что Катарина заговорила, ибо теперь не получится оградиться чудесным незнанием.
Он думает, верно, что лучше было бы ей утонуть.
От мертвецов пользы, если подумать, много больше, чем от сомнительного свойства королев. Кайден, конечно, расстроился бы, но вряд ли стал бы горевать слишком долго. Он чересчур живой, на ветер похож, столь же непоседливый. Сегодня юг, а завтра север. И у юбки Катарины он точно не задержится, разве что ненадолго, пока не утолит собственное любопытство.
Мысли были чужими.
И правильными.
А потому Катарина отвернулась, чтобы не видеть этого человека и его взгляд. Великое умение, крайне полезное при жизни во дворце. Она присела, благо, в саду имелась лавка, и сосредоточила внимание на пыльном цветке шиповника. Белые опаленные солнцем лепестки почти исчерпали срок своей жизни. Достаточно дохнуть посильнее и они облетят. Но Катарина прикоснулась к цветку осторожно. Она знала цену мгновения.
— Когда-то давно, когда мир принадлежал богам, Гоибниу только-только разжигал свой волшебный горн, а юный Луг собирал солнечный свет, чтобы сплести сети и небесную лодку. Тогда земли были необъятны, леса и реки обильны…
Катарина прикрыла глаза. Пусть это будет сказкой. Далекой. Страшной. Но главное, что речь в ней не будет идти о Катарине.
— …и так возникли Туата де Даннан, дети богини Дану, столь же свирепой, сколь и милостивой. Были изгнаны они после поражения Иаборна, сына Немеда, и не осталось им места за столом, средь Богов и героев. И ушел он, обиженный несправедливостью, ибо лживыми словами опорочен был Иаборн, и обманом лишен той силы, что горела в его крови. А следом ушли и те, кто клялся ему своей жизнью и душой. Оказавшись за порогом дома Богов, взял Иаборн меч Нуаду, и взмахнул им, и сказал слова, которые не должны были быть произнесены, но гнев его был столь велик, что не сумел сын Немеда совладать с ним. Тогда-то и отделился мир нижний от верхнего. И верхний остался богам, а нижний — иным созданиям, во многих из которых текла божественная кровь. Так боги отделились от людей.
Она слышала эту историю. Или другую, но весьма похожую, отличную лишь именами людей ли, нелюдей… не так важно. Но голос Кайдена успокаивал.
— Иаборн привел детей Дану на далекий берег, где жили люди, но люди эти были дики. Они не знали огня и ели сырое мясо. Они выносили детей к морю, ибо скудные земли не способны были прокормить всех. Туата де Дананн научили их всему. Они делились знаниями столь щедро, что вскоре люди превзошли наставников и в искусстве волхования, и в языках, и в знаниях имен предвечных.
И ни к чему хорошему это не привело. Катарина знает. И позволяет себе слегка склонить голову. А на ладонь падает первый лепесток. Вот так… время уходит. Для всех. Для цветов ли, для людей, боги и те не вечны…
— Долго правили Туата де Дананн, и были те времена славны, ибо не осталось на благословенных землях никого, кто был бы голоден — всех кормил чудесный котел Дагды. Копье Луга поражало холод, и зима не смела подступить к берегам вечной Благодати. Меч Нуаду хранил покой, ибо даже демоны-фоморы в ярости своей, напрочь лишающей разума, не решались напасть на тех, кто хранил божественную силу. Но важнее всего было четвертое сокровище, похищенное сыном Немеда, камень Фаль, который начинал кричать, когда его брал в руки истинный король.
Он рядом стоит, почти непозволительно близко. И кажется отрешенным, будто сам увлекся древней этой историей.
— Однако не всем была по душе сила, что обрели Туата де Дананн. Не единожды люди обманом ли, силой ли, пытались сокрушить их, но всякий раз терпели поражение. Пока не пришли с края мира лодки фоморов, в которых сидели люди, назвавшие себя сыновьями Миля. Они поведали удивительные вещи о том, что извечная война между богами и фоморами завершена, что ныне наступил мир, и древние враги славят друг друга, поднимая кубки с вересковым медом. И прекрасная Эйне невозбранно гуляет по всем землям. Они сказали, что лишь дети богини Дану, укрыв себя от мира, остались глухи и слепы к переменам.
Тяжелый шмель опустился на цветок, чтобы тотчас подняться с разочарованным гудением. А на юбку Катарину посыпались иссыхающие лепестки.
— И тогда велел король собрать всех на пир во славу богов и великого примирения, — Кайден положил руки на рукояти клинков. — И каждому гости поднесли чашу, что была украшена желтыми камнями, яркими, будто само солнце. Мед в ней не иссякал. И вскоре хмель затуманил разум. Люди уснули, а когда проснулись, вновь праздновали… и вновь… и праздник длился девять дней и девять ночей, пока не закричал юный сын короля, падая на колени, а из разодранного его живота хлынули твари вида столь отвратительного, что многие герои застыли в ужасе. Гости же вскочили и обнажили мечи, а люди… люди подчинились вдруг воле их, будто и не было кровных уз, что связывали их с племенем детей Дану.
Лепестки наощупь казались сухими и совершенно лишенными жизни.
— Тогда-то и зарыдал камень Фаль, ибо один за другим, словно стебли сухой осоки, падали те, в ком текла королевская кровь, а тела их становились пищей для тварей. Сыновья же Миля воздели над головой руки и призвали воду. Но та вода не была живой водой ручьев или соленой кровью моря. Эта была мертвая вода, отравленная многими душами, которых пожирали твари фоморов, и послушная лишь им. И понял тогда Последний из рода Королей, что не выиграть ему этой битвы, ибо с водой поднимались новые и новые сыновья Миля. И казалось, что несть им числа. Тогда поднял он очи к небесам и взмолился той, которую всегда почитал, умоляя спасти последних из детей своих, укрыть их незримым пологом. А чтобы исполнить клятву, взял он меч Нуаду и пронзил свое сердце.
