— Нет.
Он подготовился.
И уже сходил к пруду. Оставил под шиповником плед и корзинку, куда собрал все, что под руку подвернулось. Нет, можно было и кухарку попросить, но она бы не стала молчать. А слухи… Кайден не хотел обидеть ту, что так доверчиво прижималась к его плечу, пусть даже слухами.
И перехватив тонкие пальцы ее, Кайден сказал:
— Идем.
— Глаза закрывать?
— Тогда я тебя понесу, а то ведь споткнешься.
— Не надо, я сама…
Она шла.
И не отставала. И в какой-то момент сорвалась на бег, словно сбросив разом все путы приличий, ее окутывавшие, и уже почти добралась до пруда, когда все-таки споткнулась и упала. Правда, тотчас перевернулась на спину и раскинула руки, уставилась на небо. А звезды смотрели на нее.
И верно, тоже думали, что другой такой нет.
Были правы.
— Земля холодная, — предупредил Кайден, опускаясь рядом.
— И трава мокрая. Но пускай… я хочу, чтобы так… я ни разу вот так… в жизни ни разу, представляешь? Не лежала на холодной земле. И на мокрой траве тоже. И на звезды не смотрела. То есть, смотрела… Генрих как-то решил сам составить собственный гороскоп.
— А он верил в гороскопы?
Небо нависало хрустальным куполом, в котором горели искры-звезды. И они были так близки, что, казалось, протяни руку и сорвешь. Кайден протянул, но не дотянулся.
— Верил. Гороскопы ему обещали долгую жизнь, славные победы и достойного наследника.
Звезды дразнили.
А женщина, головы которой он касался макушкой, тоже руку вытянула.
— Насчет последнего не солгали…
Застрекотали сверчки.
— Какой он?
— Кто?
— Король?
— Который?
— Прошлый. И нынешний?
Наверное, не стоило задавать такие вопросы. Она не любила вспоминать о прошлом и теперь вот руку опустила, оставив звездам небо. Сама же села, обняла себя за колени.
— Знаешь, все меняется… там я была другой. Совсем-совсем другой. Тихой. Незаметной. Особенно после возвращения. Думалось, что если я никому не стану мешать, про меня забудут. И на всех смотрела… тоже будто сквозь мутное стекло. Мне казалось, что он другой. Джон… совсем-совсем другой, ничуть не похожий на отца, а теперь я понимаю, что я все это придумала.
— Тебе он был неприятен?
— Кто? Генрих? Пожалуй, да… он казался мне не просто старым. Древним. Знаешь, на портретах его рисовали… так рисовали, что он казался молодым и сильным. Здоровым. Но от него пахло потом и болезнью. Он много ел. Очень много. И руками. Он полагал, что вилки и ножи — это глупости, и в его присутствии есть руками приходилось всем.
Катарина вскочила и велела:
— Догоняй, — она полетела по траве, и венчики ночных цветов тревожно закачались, зазвенели, будто подстегивая Кайдена.
Догоняй-догоняй-догоняй… скорее, пока есть силы. Пока еще можешь
Лови.
А поймав, спрячь, чтобы никто не нашел.
Он и догнал ее, и обнял, прижимая к себе, слыша, как судорожно стучит ее сердце, такое маленькое и горячее. А она рассмеялась и, встав на цыпочки, потянулась к губам.
Коснулась.
И отпрянула.
— Я глупости творю, да?
— Ночь — самое подходящее для того время, — он наклонился и сам дотянулся до нее. Губы Катарины имели вкус меда. И она ответила на поцелуй, неловко, словно стесняясь и себя, и чувства этого, которое полагала запретным. А Кайден не позволил ей отступить. И лишь когда разжал объятья, Катарина сделала шаг к воде.
— В детстве я была очень послушным ребенком, — она села на край берега, и ноги почти коснулись темной воды, в которой колыхались лилейные звезды. — Мне так хотелось порадовать маму. И отца… и…
Она махнула рукой.
— Генриха я, если честно, боялась. И наверное, он чувствовал что-то такое, хотя искренне был убежден, что я его люблю. Что все его жены его любили. И не только жены. При дворе… много женщин. И далеко не все так уж озабочены вопросами морали.
Катарина потерла запястье о запястье, и кожа вспыхнула темными искрами, которые, правда, исчезли прежде, чем удалось разглядеть их.
— Джон… пожалуй, он красивый. Раньше я не слишком задумывалась. Мы встретились впервые на свадьбе. Тогда он еще был любимым сыном короля, единственным наследником.
…Катарине было совсем не стыдно за украденный этот поцелуй.
Всего один.
Один поцелуй — это ведь немного? Ей просто хотелось проверить, и вправду ли целоваться так приятно, как о том шептались фрейлины, полагая, что она слишком безразлична, чтобы прислушиваться к их разговорам.
Что ж, следовало признать, фрейлины были правы.
— Он был старше меня. На пару лет всего, но многие говорили, что именно Джону следовало бы жениться на мне, а не Генриху. И муж мой слышал.
…еще фрейлины говорили об иных поцелуях, куда более постыдных, и Катарина поспешно отогнала и призрак мысли, уцепившись за рассказ.
Странно, что никогда-то и никому не рассказывала она о своей той жизни. А теперь вот… Кайден рядом, сел осторожно, точно опасаясь спугнуть ее, точно она, Катарина, птица, которая улетит от неосторожного одного движения.
И руку ее нашел.
Накрыл своей.
— Генрих многое слышал и сам, но куда больше доносили до него люди, стремясь выслужиться. Именно тогда в голове его и возникла мысль, что Джон желает большего, чем титул наследника.
Это не было любовью с первого взгляда.
И со второго тоже.
Для такой любви Катарина, кажется, чересчур практична и слишком хорошо воспитана. Но… наверное, если бы… если бы они просто встретились, к примеру, на Зимнем балу… или на репетиции балета, которые так любил Генрих.
Если бы она не была невестой короля.
А Джон не был бы наследником престола. Слишком много условий, но быть может, где-то в другом мире, пусть и воображаемом, все бы сложилось. А так…
— Мы редко встречались. Я вообще покидала отведенные мне покои лишь тогда, когда этого желал Генрих, или требовал этикет. Но и тогда меня окружали люди… много людей. И все следили за каждым моим шагом.
Стрекотали сверчки.
Подпевали, не иначе. И Катарина слушала их, наслаждаясь каждой минутой украденной ночи.
— С Джоном проще. Ему было разрешено навещать меня. Мы ведь как-никак родственники, — темнота спрятала кривую усмешку. — Во всяком случае, были ими, пока он не связался с Гледстонами и не вляпался в тот заговор.
