Для Егоровой та золотая эстафетная медаль стала в Лиллехаммере третьей…
Глава 3. Прости меня, Игорь…
Жена выдающегося американского конькобежца Дэна Дженсена, Робин, плакала на трибуне для почетных гостей, и слезы размывали нарисованные на ее щеках американские флаги. А внизу, на скользком льду Олимпийского овала точно так же плакал ее муж, ставший чемпионом Игр с мировым рекордом на дистанции 1000 метров.
За два дня до того Робин тоже не могла сдержать слез: когда Дженсен споткнулся на первой дистанции Игр – 500 метров, это можно было объяснить выражением, существующим в любом языке – «первый блин комом».
После той, сумасшедшей в своем драматизме, гонки тренер Дженсена, Питер Мюллер, сказал:
– Конечно же, он приехал в Норвегию выигрывать. Для этого ему совершенно не нужно было выкладываться полностью. Хотя бы на девяносто процентов. Но готов он был на сто десять и прекрасно знал об этом.
– Что вы говорили Дэну перед стартом?
– Чтобы он забыл обо всех предыдущих победах и поражениях. Что должен бежать так, как тысячу раз бегал на тренировках – спокойно и, может быть, чуточку осторожнее, чем привык. Но мне показалось, что я говорю впустую. У Дженсена был такой отсутствующий взгляд, что я буквально прочитал все его мысли. Он ждал неудачи…
* * *
Олимпиада никогда не отдает долгов. Их приходится вырывать у нее с мясом и кровью. Будь иначе, конькобежное золото Лиллехаммера наверняка поделили бы между собой двое – Дженсен и Игорь Железовский. Но вышло так, что оба подошли к тем Играм с репутацией самых больших олимпийских неудачников.
– …О чем думали вы перед стартом, Дэн?
– Мне почему-то вспомнилось, как еще в школе я три года подряд на День святого Валентина посылал открытку с подарком девочке, которая мне безумно нравилась, а открытка от нее все эти три года приходила парню из соседнего класса…
Похоже, лед олимпийских катков играл с Дженсеном в ту же самую игру. На протяжении трех Олимпиад спортсмен отдавал конькам всего себя, но трижды не добился взаимности в главном. Я не беру в расчет Игры в Сараево, где Дженсен, которому не исполнилось и девятнадцати, занял шестнадцатое место на километровой дистанции и, ко всеобщему удовольствию американской команды, стал четвертым на «пятисотке».
Настоящие неудачи начались потом.
В 1988-м, в Калгари, в день старта на 500 метров, Дженсену позвонили из дома, чтобы сообщить, что состояние его старшей сестры, которая была больна лейкемией, резко ухудшилось. Говорить Джейн уже не могла, но успела услышать слова брата, что он побежит для нее. Дженсен упал на дистанции, еще не зная, что сестра так и не увидела его на старте. Через два дня он точно так же упал на «тысяче».
Четыре года спустя, в Альбервилле, он, как и в Сараево, снова стал четвертым на первой дистанции конькобежной программы, споткнувшись на последнем вираже. Но еще более нелепым оказался второй забег – на 1000 метров, когда из-за теплой погоды и все время наползавшей на каток туманной хмари лед раскис настолько, что Дженсен с его девяноста килограммами живого (без коньков) веса «утонул» на первых же метрах, и его время на финише было лишь двадцать шестым.
– Я суеверен, как, наверное, и все спортсмены, – говорил Дженсен в Лиллехаммере после забегов на 500 метров, когда трое призеров (из них двое – российские, Александр Голубев и Сергей Клевченя), ошеломленные внезапным подарком судьбы в виде полупадения чемпиона мира, отправились на первую в своей жизни олимпийскую пресс-конференцию. – В Хамаре я пытался заставить себя думать о том, что здешний лед для меня счастливый – ведь именно здесь я выиграл все, что только мог, два месяца назад на этапе Кубка мира. Здесь установил рекорд мира на «пятисотке». А с другой стороны – не мог прогнать гаденькие мысли, что что-то обязательно должно случиться, как случалось на всех Играх. Впрочем, кого это сейчас волнует…
Золото Голубева и серебро Клевчени было воспринято всеми российскими болельщиками как сенсация, совершенно невероятное и оттого особенно драгоценное достижение. Но все-таки в значительной степени эти медали были подарком от Дженсена. Голубев и сам сказал после: «Я не видел, как бежал Дэн. Но когда узнал его время, то вдруг почувствовал, что у меня затряслись ноги. Единственная мысль, которая мелькнула на старте, что в любом случае медаль Сергея у нас уже есть. А значит, и мне терять нечего…»
* * *
Железовский должен был победить еще в 88-м, в Калгари. На тот момент ему принадлежали все мировые рекорды в спринте. Но спортивная судьба распорядилась иначе. Лед олимпийского катка оказался слишком быстрым. Настолько, что на всех трех спринтерских дистанциях мощного, тяжелого Игоря выносило на каждом вираже на лишние десятки метров. Будь до старта побольше времени, тренеры, возможно, успели бы что-то придумать: по-другому поставить лезвия, изменить заточку коньков. Вот только времени на это не оказалось.
Через год на чемпионате мира в норвежском Херенвене Железовский словно брал реванш, остервенело устанавливая еще более невероятные рекорды. Потом он скажет, что ни одну из своих побед не променял бы на олимпийскую. Но то заведомо было неправдой. Скорее, Железовский старался таким способом защитить свою собственную психику от вопроса, на который почти никогда не удается найти ответ: «Почему, будучи таким сильным, я не сумел выиграть главный старт жизни?»
На Играх в Альбервилле минчанину вновь не повезло. Конькобежцев поселили на высокогорье, вместо того чтобы разместить их в долине возле катка. Высота и сыграла фатальную роль. По воспоминаниям олимпийского чемпиона Калгари Николая Гуляева, спортсмены теряли сознание, стоило лишь нагнуться для того, чтобы зашнуровать конькобежные ботинки. На дистанции они и вовсе не отдавали себе отчет в том, что происходит. Сил хватало лишь на первые сто метров. Дальше накрывало тягучим ватным кошмаром.
В Лиллехаммер Железовский ехал, понимая, что у него остался последний шанс. Он был уже далеко не так хорош, как на своей первой Олимпиаде в Калгари и два года назад – в Альбервилле, по-прежнему любил повторять, что никакая олимпийская медаль не сравнится с лавровыми венками выигранных им мировых чемпионатов, и все-таки надеялся (не мог не надеяться, иначе не остался бы в спорте еще на два года) на высшую справедливость. Ту самую, которая на Олимпийских играх так часто берет необъяснимый, с точки зрения здравого смысла, тайм-аут.
На это же надеялся Дженсен.
* * *
– Как вы сами расцениваете свою медаль, как закономерность или как подарок судьбы, Дэн?
– Я до сих пор не верю своему счастью.
– А я не верю тому, что вы смогли бы уйти из спорта, так и не дождавшись олимпийской победы.
– Как раз это решение было принято окончательно еще до старта. Я понял, что не имею права и дальше испытывать нервы своих близких. Когда я увидел глаза Робин после всех моих поражений, мне стало страшно от мысли, что же должна переживать она, – со стороны ведь мои неудачи выглядят просто ужасно. Робин никогда не говорила мне, что устала ждать, я никогда не видел ее слез, хотя знаю, сколько раз ей приходилось плакать. Когда я выступаю, то не могу думать ни о чем, кроме соревнований: ни о жене, ни о дочери. Я в прямом смысле их просто не вижу, не слышу, что они мне говорят. И накануне последнего старта вдруг совершенно отчетливо понял, что когда-нибудь могу просто остаться один. Ради чего? Ради медали, которую, скорее всего, мне так и не придется подержать в руках?
