— Рита! — оборвал он меня. — Ты не можешь быть мне противна. Никак.
Он сел передо мной по-турецки, склонился к моим коленям, уткнулся в них лбом.
Я провела пальцами по светлым волосам.
Он вздрогнул, поднял голову.
— Твой муж ведь знал? — спросил глухо.
— Да.
— Тогда расскажи и мне.
Фирменный пронзительный взгляд. Требовательный — требующий.
И я сдалась.
— Однажды ночью я проснулась от ощущения беды…
Мне было нужно это рассказать это кому-нибудь еще тогда. Но тогда было некому. Муж и так все знал, пройдя весь путь от первого моего теста с двумя полосками до момента, когда он взял на руки своего ребенка. Но уже не от меня.
Друзья шарахались от этой темы, словно боялись заразиться. Потом я поняла, что они просто не знали, как утешить меня, чтобы не ранить. Но в тот момент казалось, что они бросили меня одну.
Соседи и знакомые жадно хотели подробностей, чтобы обсудить, что я делала не так.
В лучшем случае — жалели.
«Всего двадцать лет» — как будто возраст спасает от страшного. От погасшего внутри солнца.
— Был уже шестой месяц. В Америке выхаживают даже с пятого, я видела в сериале. Но у меня некого было выхаживать…
Меня спрашивали — вы нервничали в последнее время? Вы употребляли наркотики? Вы делали что-нибудь необычное?
Что, что я могла делать необычного, чтобы мой малыш, спрятанный в самом безопасном месте в мире — умер?
Я нервничала, конечно нервничала!
Тесто не взбилось — нервничала. Пятно с рубашки не выводилось — нервничала. В сериале герой изменил героине — тоже нервничала. Но не могло же это повлиять?
Наркотики?
Я красила ногти на ногах — лак был слишком токсичным? Я ела виноград — он превратился в вино прямо у меня в животе?
Необычное?
Для меня все было необычное, это же первая беременность!
Я винила себя.
Надо было настоять, надо было ехать тогда, ночью, когда я поняла, что случилось что-то плохое. Вдруг его успели бы спасти?
— Меня отправили в больницу… На таком сроке это уже называется искусственные роды. Нет, не в специальную — все эти центры планирования семьи и понтовые клиники не занимаются «такими вещами». На меня смотрели как на убийцу.
Со мной в палате лежала девочка. Пятый месяц, и ребенок еще живой. Но после рождения он не прожил бы и часа. Она не хотела, чтобы он мучался.
Ей было тяжелее.
У меня выбора уже не было.
— Я же выбрала ему имя! Андрюша. Его звали Андрюша. Хотела… подержать его на руках. Похоронить. Но мне не дали.
С тех пор, как две буквы «ЗБ» появились на моей карточке — ядовито-яркие, как тропические змеи — он уже не был Андрюшей. Плод, эмбрион, биоматериал. Нельзя выдать матери на руки ее биоматериал. Он будет утилизирован с другими, нежеланными. Будет думать, что никогда не был мне нужен.
— Не стала брать академ. Ходила на лекции, что-то записывала. Даже сессию сдала. Ничего не помню, что рассказывала на экзаменах, но в зачетке у меня одни пятерки. Наверное, муж рассказал девчонкам, а они — учебной части? Не знаю. Не помню.
Я сошла с ума тогда. Ненадолго, но сошла. Ходила по улицам и разговаривала с сыном. Звала, плакала, просила простить. Пела колыбельные по ночам. Мне казалось, что я слышу, как он плачет, и я пела, пока он не засыпал. Мне нельзя было вставать с постели, но муж уходил на работу, а я — бродить.
— Свекровь говорила, что это она виновата — не удержалась и купила Андрюше носочки. Красивые, синенькие, со снежинками. Нельзя ведь заранее. Мама… ничего не говорила. Она как будто глохла, когда мы при ней обсуждали произошедшее. Застывала, как сломавшийся робот и ждала, пока тема не менялась.
Как-то незаметно оказалось, что у меня в руках чашка с горячим чаем, а я сама сижу, опираясь на Илью, укрытая тремя пледами. И даже Пискля сверкает зелеными глазами из глубины коробки, но сидит там смирно, словно чувствуя, что не время выпендриваться.
— А муж? — теплая ладонь погладила мою щеку, я прижалась к ней и закрыла глаза. — Он не просил у тебя прощения за то, что не поверил?
Я хмыкнула:
— Он не чувствовал себя виноватым. Ему сказали, что так бывает. Чаще всего, если есть генетический сбой… плод… отторгается на ранних сроках. Но иногда механизм не срабатывает и рождается урод. Все-таки природа вовремя спохватилась.
Вовремя…
Для него Андрюши как будто и не было никогда.
«Неужели ты не можешь просто забыть? Не получилось и не получилось, выйдет в следующий раз!»
Внутри него не росло маленькое яркое солнце. Согревающее даже тогда, когда все было плохо. Мы сильно поссорились сразу после свадьбы, я даже швырнула в него кольцом и собралась идти в соседнюю дверь загса — разводиться.
Но все равно внутри было ощущение чуда — что бы ни случилось, мое солнышко уже со мной навсегда.
Как можно сделать вид, что этого не было?
Но в тот день, когда Андрюша должен был родиться…
Я думала, засасывающая чернота поглотит меня с головой. Я просто не смогу дышать и уйду за ним, баюкать на ручках там, где больше нет печалей.
Муж принес торт. Шампанское. И синие воздушные шарики.
Не знаю, кто его надоумил. Но это было единственное правильное, что он сделал за все время нашего кошмара.
Мы снова были вместе — плакали, обнимались и рассказывали друг другу, что хотели сделать, когда он родится. Купить радиоуправляемый вертолет. Фотографировать каждый день и собрать толстую книгу «Первый год будущего президента». Баловать до трех лет как маленького императора и отдать в двенадцать в кадетское училище.
Я простила его тогда. Поверила, что для него это тоже было нелегко.
— Не простила потом. Когда он сказал, что надо поскорее завести нового, чтобы перестать горевать. В детстве, когда его старый кот Маркиз погиб, родители сразу принесли котенка, и он быстро утешился.
Все анализы были в норме, мы были совершенно здоровы и полностью совместимы.
Физически.
Но я была не готова.
Особенно заводить нового младенца, чтобы поскорее забыть Андрюшу. Я не хотела его забывать.
Все вокруг уговаривали попробовать.
Сочувствовали, но сразу спрашивали — а когда?
И мама. И свекровь.
И муж.
Все.
— Я легко забеременела, кажется, даже с первого раза. Но ничего не почувствовала. Как будто эти две полоски на тесте показывали в кино. Они были не про меня.
