— Почему ты мне не рассказала? — Илья отстранился от меня, но не выпустил из объятий, остался стоять, касаясь щекой щеки, шепча пересохшими губами.
— Что бы это изменило? Кроме того, что ты был бы уверен, что я никуда не денусь с самого начала.
— Конечно, не денешься. Теперь я тебя никуда и не отпущу, даже не думай.
Мы целовались как сумасшедшие.
Как будто завтра не наступит.
Как будто это в последний раз — и в то же время навсегда.
Навеки останемся в этом ноябрьском яблоневом саду только вдвоем, не размыкая губ. Мне кажется, я дрожала — или он тоже дрожал под моими пальцами, касающимися светлых прядей, ладонями, обнимающими его лицо.
Возвращаться не хотелось до слез. До истерики. Каждый раз, как Илья отрывался от моих губ, оставляя на них только осенний ветер, мне хотелось кричать.
Умолять сдержать свое слово и не отпускать меня никогда.
Пусть хотя бы раз в жизни случится чудо — и все те глупости, что влюбленные лепечут друг другу в сладком розовом сне, окажутся реальностью. Пусть луна упадет в ладони, любовь длится вечно, объятия не разомкнутся, и он не отпустит. Я согласна навсегда остаться здесь.
— Мы бы еще на кладбище целоваться начали, — пробормотал Илья, выдыхая и вжимая меня в корявый ствол. Хана платью. Да и к черту, я больше пока никого хоронить не собираюсь.
Он прав, конечно. Странно, что Игорь еще не отправился меня разыскивать. Обиделся, что ли, наконец?
— Пойдем, — Илья потянул меня за руку, но не обратно ко всем, а в противоположную сторону.
— Куда? — удивилась я.
— Я машину оставил у другого входа, подальше, идем, идем…
— А… похороны? — я замерла, не смея поверить.
— Мы с ним уже попрощались. Или… — он замер. — Хочешь вернуться? Скандал, конечно, будет дикий…
Кажется, в его голосе прозвучало предвкушение.
— Почему?
— Потому что я тебя не отдам никому. А твой… этот, вряд ли смирится.
Я не знала. Игорь не из тех, кто бросается в драку, чтобы выяснить, у кого тестостерон лучше вырабатывается. Но сбежать вот так, а потом появиться вдвоем с распухшими от поцелуев на ветру губами — это провокация, которую вряд ли спокойно стерпит даже самый уравновешенный человек. А Наташка, уверена, еще и масла в огонь подольет.
Нет, не таких похорон я бы желала своему любимому учителю. Пусть уйдет спокойно, он это заслужил.
А я… и правда уже попрощалась. Не сейчас. В мае. Когда он был жив, помнил и верил в меня.
Мы выбрались из грязи на тропинку, ведущую к боковой калитке в ограде больницы. Машина Ильи действительно стояла неподалеку, даже странно, что я ее не заметила, когда мы подъезжали, и увидела его только в храме.
— Замерзла? — спросил Соболев, открывая мне дверцу.
— Нет, — честно ответила я.
С удовольствием осталась бы там несмотря на промозглый ветер и совершенно не греющее траурное платье.
— Да где же нет, у тебя руки ледяные! — возмутился он, выкручивая отопление на максимум и отогревая мои пальцы дыханием. Не выдержал, сорвался, начал их целовать. А я лишь смотрела на его склоненную передо мной светлую голову и умирала от счастья.
Расходящееся по машине тепло окутывало меня уютным облаком, расслабляло и успокаивало. Я всхлипнула раз или два, но плакать больше не хотелось. Рядом был мужчина, которого хотелось касаться — его горячая кожа под черной рубашкой, твердый живот, напрягающийся от прикосновений моих пальцев, его резкое дыхание, прервавшееся, когда я прильнула к нему всем телом, стиснула пальцы на плечах.
— Ой!
Краем глаза я заметила, что из ворот больницы сначала выплыл пузатый автобус-катафалк, а за ним потянулись унылой змеей остальные автомобили, все траурно-черные, серые, или, на худой конец — заляпанные грязью, словно специально готовились не сверкать яркими красными или желтыми боками на похоронах.
— Что?
— Прячься! — я пригнулась, узнав лупоглазую серебристую морду машины Игоря. Потянула Илью за собой, заставив почти лечь, скрывшись из глаз водителей. Нас запросто могли заметить и узнать, я только надеялась, что никто не стал смотреть по сторонам.
Согнувшийся в три погибели Илья тихонько ржал, пытаясь поймать меня, привлечь к себе и снова поцеловать. Я отбивалась, как могла, но в таких суровых условиях это было нелегко.
Он чмокнул меня в нос, поймал губами кончик уха, прикусил шею и тут же лизнул место укуса, заставляя мурашки разбежаться по всему телу, и уже не от холода. Я замерла, глядя ему в глаза. Что-то надо было сказать. Что-нибудь важное. Что-нибудь… настоящее. Но я отвела взгляд. Не сейчас.
Высунула нос:
— Уехали? — ни одной машины не было видно.
— Теперь тебя никто не спасет, — заявил Илья. — Ты вся в моей власти.
— Ты такой идиот… — покачала я головой.
— Я — счастливый идиот, — заявил он, отодвигая свое сиденье как можно дальше и затаскивая меня к себе на колени. Узкое платье трещало по швам, но его все равно было не спасти. Прижаться к его груди, обвить руками шею, качнуться, чувствуя его напряженное тело подо мной — это было важнее, нужнее.
Дыхания уже не хватало, крепких объятий не хватало, было мало обнаженной кожи в вырезе платья и вороте расстегнутой рубашки. Его руки пробирались под платье, оно все выше ползло по бедрам, мои пальцы судорожно расстегивали пуговицы его рубашки. В машине вдруг стало невыносимо жарко, дыхание обжигало, касания оставляли следы на голой коже, поцелуи были нужнее воздуха, а вместо слов оставались стоны.
— Ч-ч-черт… — выдохнул Илья, вдруг очнувшись. Буквально за несколько секунд до того, как происходящее стало тянуть на нарушение общественного порядка. — Погоди… Не здесь.
— Нет… — я прикусила его губу, досадуя на то, что пришлось прерваться, и на то, как сама же и увлеклась. Сползла с его коленей обратно на свое сиденье, одернула ползущее по швам платье, взглянула в зеркало заднего вида — растрепанные волосы, опухшие губы, засос на шее и горящие глаза. Сходила на похороны, называется.
Соболев выдохнул, застегивая рубашку, но стаскивая с шеи безнадежно помятый галстук.
— Ко мне нельзя, там… — он взъерошил волосы, завел машину и оглянулся по сторонам.
— Матвей, да? — тихо спросила я. Теперь было понятно, почему он ни разу не привозил меня к себе. Наверняка там были все приметы жилья, в котором есть ребенок — зубная паста с трансформерами, наклейки на всех поверхностях, детская комната, в конце концов.
— Да.
Он сжал зубы и постучался лбом о руль.
— Ты ведь… говорил с ним тогда? — я дождалась короткого кивка. — И не перезвонил?
— Ты сказала звонить, если в ответе будет что-нибудь цензурное, — проворчал он.
