Скрип-скрип.
Туда-сюда.
Устала. Устала. Устала.
Свернуться бы клубочком и полежать. Но негде.
Поэтому я продолжала крутиться.
Скрип-скрип…
Скрип-скрип…
И тут тишину разорвала резкая трель звонка.
Будь у меня сердцее послабее, этот Новый год стал бы последним.
За дверью стоял Соболев.
Младший.
Я медленно выдохнула. Перед Ильей я бы захлопнула дверь без сомнений, но с его сыном так поступить не могла.
— Передай отцу, что это подлый прием.
— Он не знает, что я тут.
Матвей без колебаний шагнул через порог, и мне не оставалось ничего иного, кроме как посторониться, пропуская его.
— Хорошо… — я прикрыла дверь и повернулась, скрестив руки на груди. — Ну и зачем ты тут?
— Извиниться.
Матвей быстро провел ладонью по лицу, стирая еле заметные, но очень характерные грязные разводы на щеках. Я сделала вид, что не заметила.
— Ты не делал ничего плохого.
— Делал! — сказал он, упрямо вскидывая на меня глаза, но тут же упираясь взглядом в носы кроссовок. — Я знал, что он взбесится, если я покрашусь. Мы с ним это обсуждали, он запретил так делать. Специально не стал тебе говорить, подумал, что прокатит. Ты же не знала.
— Я не знала… — тихо повторила я.
Да и какая разница?
Дело не в волосах. Я все равно однажды сделала бы что-то не так. Маленький манипулятор только приблизил роковой момент.
— Прости меня, я очень виноват, — снова сообщил Матвей своим кроссовкам. — Никогда бы так не сделал, если б знал, чем кончится.
— Спасибо, — искренне сказала я.
Не так уж часто мне встречались в жизни люди, которые открыто признавали свою неправоту. Интересно, это с возрастом уходит? Или в детстве мы тоже изворачивались до последнего? Я не особо помнила — кроме острых приступов отвращения, когда меня заставляли извиняться силком, хотя я даже не ощущала своей вины.
— Ладно, — кивнул Матвей и принялся расшнуровывать кроссовки. — Поставишь чайник?
Я закатила глаза:
— Отцу не хочешь сообщить, где ты?
— Сам найдет, — отмахнулся он и сунул нос в разгромленную комнату. — Ого…
Я прошла следом, щелкнула выключателем — лампочка в люстре ярко вспыхнула и погасла навсегда. Черт знает, что за день!
Пришлось включить рабочую лампу. В ее холодном белом свете ультрамариновый цвет на Мотькиных волосах смотрелся особенно шикарно. Очень зимний оттенок, и идет ему необычайно.
Вот зря Соболев, все-таки зря.
Могла бы и я с завучем поговорить, в чем проблема? Только в том, что я совершенно никто этому несносному подростку?
Одноклассница родителей — это не статус.
Матвей плюхнулся в мое скрипящее кресло, сделал полный оборот и внезапно вперился в меня фамильным пристальным взглядом:
— Ты любишь папу?
— Допустим, — я скрестила руки на груди.
— Ой, нет… — он смешно сморщил нос. — Давай без этого.
Ох, какие знакомые интонации прорвались вдруг!
Я постаралась скрыть улыбку:
— Люблю.
Матвей еще немного покачался туда-сюда. Скрип кресла бесил, но я ждала продолжения.
И дождалась.
Он замер и снова встретился со мной взглядом:
— Тогда роди мне сестру.
— Что?! — я поперхнулась воздухом.
Ничего себе заявки!
— Ну, когда папа начал возникать, я понял, в чем проблема. Ты сейчас мне никто. Но если у меня будет сестра, станешь…
— Кем? — еле откашлявшись, спросила я.
— …мамой.
Он отвел глаза, рассматривая стену.
Ну что с ним делать?
Я вздохнула:
— Не конопать мне мозги. Мама у тебя уже есть. Я сразу сказала, что это технически невозможно.
— Другой мамой. Что тебе непонятно? — Матвей кинул на меня мгновенный быстрый взгляд и снова отвернулся.
В другую сторону.
Там ему на глаза попался мой рабочий стол, где, освещенные безжалостно ярким светом, валялись мои неудачные попытки собирать украшения в мрачном состоянии духа.
Он залип, разглядывая инфернальных уродцев, на которых не польстились даже воры.
— Чума-а-а-а-а… — восхищенно заявило новое оригинальное поколение с уникальным художественным вкусом. Чую, надо было его не по магазинам таскать, а по музеям. — Охрененно… Это ты делаешь?
— Я… — призналась, испытывая смешанные чувства.
Матвей с каким-то совершенно обалделым видом рассматривал несколько готовых колец, браслет и серьги, от которых даже мне становилось не по себе.
— Это полный крышеснос… — он замер, склонившись над столом и стараясь даже не дышать. — А можно?..
— Что? — не поняла я.
— Я куплю?.. — он почему-то смутился.
— Зачем?
Что за извращенные желания в столь юном создании?
Матвей смутился окончательно, крутнулся на кресле, только что ножкой не повозил в пыли. Буркнул:
— У меня есть одна… знакомая. Она терпеть не может всяких розовых котиков и прочее, что девочкам положено. Ходит в черном, губы красит фиолетовым, а волосы красным… Ну такая, необычная.
Я покосилась на его синюю шевелюру, теперь гораздо лучше понимая истоки просьбы о новогоднем подарке. Не стала комментировать — Матвей и так покраснел и съежился под моим взглядом.
— Думаешь, ей понравится?
— Конечно! — он подскочил так, что бедное кресло аж взвыло. — Эти штуки как будто появились из глубин ада! Она оценит!
Именно глубины ада меня и смущали. Но раз так…
— Забирай.
— Сколько стоит? — Матвей полез выгребать смятые купюры из карманов джинсов.
— Ну, Моть… — укоризненно сказала я.
— Ну, Рит! — в тон мне отозвался он. — Так надо!
— Ну, раз надо… — я назвала сумму наугад, примерно прикинув, чтобы его налички хватило. — Погоди, дай упакую. Не из карманов же будешь выгребать.
Пока я искала черные коробочки для украшений — я помнила, у меня еще оставались такие, Матвей успешно справился со смущением и решил в качестве благодарности меня добить:
— Я не договорил!
— О боже…
Я знала, что за эти украшения мне еще придется пострадать.
— Сейчас мы все по отдельности. А если бы ты родила мне сестру, мы бы стали семьей. И папа не маялся бы фигней, и ты имела бы право меня воспитывать. Или разрешать всякую хрень. Он бы поорал, конечно, но вы бы все равно помирились.
