Следующие два месяца Гарибальди правил Неаполем и Сицилией как диктатор. Между тем он планировал свой следующий шаг, то есть немедленное выступление на Рим и Папскую область. Этот шаг, впрочем, так и не был предпринят. Кавур, не сумевший предотвратить вторжение инсургентов на материк и прекрасно понимавший, что, поскольку французская армия продолжает оккупировать Рим, позволить Гарибальди двигаться дальше значит спровоцировать войну с Францией, решил остановить своевольного авантюриста. Безусловно, он преследовал и собственные интересы: эти краснорубашечники быстро поймут, что великолепно обученные французские войска сильно отличаются от всех противников, какие им до сих пор встречались, и Италия вполне может утратить все, чего добилась за последние два года. Кроме того, Кавур по-прежнему был озабочен вопросами личного авторитета. Гарибальди сделался намного популярнее Виктора-Эммануила, а потому существовала реальная (для Кавура) опасность того, что он может изменить королю Сардинии и податься в республиканцы.
Гарибальди, конечно, был осведомлен о враждебности Кавура, но не сомневался в молчаливой поддержке короля; вскоре после прибытия в Неаполь он позволил себе публично потребовать отставки главного министра. Увы, он сильно переоценил свое положение. Виктор-Эммануил понял, что далее невозможно терпеть взаимное недовольство этих двоих, счел наиболее разумным и безопасным для себя одобрить политику своего правительства. Впрочем, ничто – никакая лавина писем, инспирированных Кавуром, от знаменитых иностранцев, начиная от венгерского патриота Лайоша Кошута и заканчивая британским социальным реформатором лордом Шефтсбери – не могло поколебать решимость Гарибальди идти на Рим. Единственным фактором, который мог его переубедить (и в конечном счете переубедил), был форс-мажор.
Вскоре после того, как Гарибальди покинул Неаполь и двинулся в сторону Рима, выяснилось, что против него выступили две огромные армии – пьемонтская и, как ни удивительно, неаполитанская. Несмотря на недавние неудачи на Сицилии и в Калабрии (ставшие следствием, скорее, некомпетентности генералов, чем слабости самих войск, которые доблестно сражались при Калатафими и Милаццо), армия короля Франциска оставалась, по сути, незадействованной. Лишь малая доля ее солдат перешла на сторону инсургентов, а король сумел пополнить армейские ряды даже за время своей добровольной изоляции в Гаэте. В настоящее время его войска занимали укрепленный город Капуя, примерно в пятнадцати милях к северу от Неаполя; Гарибальди соответственно разместил свой штаб в Казерте, всего в семи или восьми милях от противника. Он знал, что позиция рискованная и что двигаться следует осторожно.
Именно тогда на Сицилии вспыхнул жаркий спор относительно аннексии острова. 19 сентября Гарибальди пришлось спешно отправиться в Палермо – и один из его генералов, венгр по имени Стефано Турр, решил воспользоваться этим, как он думал, благоприятным шансом. Он пошел к Капуе и отправил отряд численностью 300 человек захватить городок Калаццо на вершине холма над рекой Вольтурно. Армия Бурбонов без труда отразила этот наскок Турра, а затем, два дня спустя, 7000 неаполитанцев начали полномасштабное наступление на Калаццо, куда Гарибальди, успевший вернуться с Сицилии, послал еще 600 человек. Калаццо пал. Сам Гарибальди, как обычно, сражался в передней линии и потерял 250 человек (чего не мог себе позволить) убитыми, ранеными и пленными. Так Бурбоны одержали свою первую победу – и показалось, что маятник, как говорится, качнулся в другую сторону.
Но в первый день октября Гарибальди отомстил. Известная сегодня как битва у реки Вольтурно, стычка произошла вблизи Капуи, у крохотной деревеньки и аббатства Сан-Анджело в Формисе, на склонах горы Тифата
[177]. Победа далась дорогой ценой – погибли и были ранены около 1400 человек, – но она спасла Италию. В очередной раз поражение армии Бурбонов спровоцировало неумелое командование. Как пояснил Гарибальди при последующем разборе сражения, выбери противник иную стратегию, Бурбоны сумели бы ворваться в Неаполь с весьма небольшими потерями и уничтожить многое, если не все, из того, чего инсургенты к тому времени добились.
Между тем вторая армия была на марше. Кавур, твердо намеренный перехватить инициативу, начал собственное вторжение на территории Папской области – Умбрию и Марку. Оставив в покое Рим, он счастливо избежал открытого конфликта с Францией и, вполне возможно, Австрией; также он расчистил себе путь на юг, где можно было бы притвориться, что пьемонтцы спешат на выручку Неаполю, в котором якобы бесчинствуют революционеры. Самое главное, он сумел, хотя бы частично, устранить преграду в облике Папской области, которая столь долго разделяла Италию надвое и делала объединение невозможным. Сама кампания оказалась не слишком примечательной, зато эффективной. Пьемонтцы справились с упорным сопротивлением Перуджи, одержали незначительную победу над папским войском близ деревни Кастельфидаро под Лорето и после пятидневного сражения захватили Анкону, пленив 7000 человек, в том числе командующего папской армией, французского генерала Кристофа де Ламорисьера. С папскими вооруженными силами на этом было покончено, отныне они не доставляли неприятностей.
Сам Виктор-Эммануил, в сопровождении своей давней любовницы Розины Верчеллана (одевавшейся обычно, как пишут, чтобы разить наповал), решил, что настала пора принять личное командование пьемонтской армией. С этого момента звезда Гарибальди начала закатываться. Битва при Вольтурно убедила его, что марш на Рим не представляется возможным; теперь, когда на его пути оказался король, он понял, что правление на юге завершается. Подтверждением тому стали события 21 октября 1860 года, когда состоялись плебисциты в Неаполитанском королевстве и на Сицилии, в Умбрии и Марке; вопрос задавался один – желает ли население, чтобы их территории составляли неотъемлемую часть Италии под властью Виктора-Эммануила. Результат был ошеломляющим: на Сицилии «за» проголосовали 432 053 человек (и лишь 667 – «против»).
Это почти единодушное одобрение, очевидно, нуждается в некоторых пояснениях. Мало кто из голосовавших имел внятное представление о происходящем: не было ни времени, ни соответствующих технологий, чтобы разъяснить людям суть дела. Те, кто были против, зачастую подвергались сильному давлению, их убеждали вовсе не голосовать. Многие крестьяне опасались, что их заманивают на военную службу, и потому бежали в горы; другие считали, что их всего-навсего просят выразить свое восхищение Гарибальди. Так или иначе, все это не имело значения. Организаторы голосования прекрасно понимали, что от них требуется.
Когда стало ясно, что по итогам плебисцитов диктатуре Гарибальди пришел конец и все полномочия передаются правительству в Турине, многие сицилийцы, воспринимавшие его как героя и освободителя, не скрывали своего негодования. Еще большую обиду острову нанесли, когда по важнейшему вопросу регионального самоуправления Кавур отказался от собственных слов. Оказалось, что никакой автономии для Сицилии не предусматривается. Увы, он был типичным северянином, не знал – и потому не понимал – обычаи и традиции юга. Глядя на Сицилию (где никогда не бывал) из Турина, с безопасного удаления в добрых шестьсот миль, если лететь по прямой, он заключил, что остров нуждается в хорошей дозе северной дисциплины. Последующие годы показали, насколько сильно он ошибался.
