Преодолевая брезгливость Лука взял чашку двумя пальцами, чтобы отнести в выгребную яму, и тут взгляд его упал в следующую посудину. Там червей оказалось куда меньше, отчего они не сделались менее противными. Настоятель учил их любить всякую тварь, ибо все они богом созданы, но Лука как ни старался, не смог вразумить, как можно, к примеру, червя полюбить? Он ведь трупоед, за что же его любить прикажете?
Обойдя всю трапезную, Лука понял, черви были в каждой чашке. Где больше, где меньше, но ни одной не оказалось чистой.
Ничего, сейчас Антип придет, они разыщут настоятеля и братьев, расспросят, чего в их отсутствие приключилось, да предъявят Святыню – их избавление от всех напастей!
Чашки Лука решил пока не трогать, все равно ему одному не справиться, попросит еще кого-то в помощь. Он хотел поставить ту, что все еще держал в руках, на стол, она как-то неловко возьми и выскользни. Упала, о пол каменный стукнулась, покатилась прочь. Черви так и высыпали, беспомощно на холодном камне извиваются. Хотел Лука их давить начать, да наткнулся взглядом на белые косточки.
Склонился над ними и обомлел.
Крохотный, чуть вытянутый череп, полукружья обглоданных ребрышек, тонкий хребет, оканчивающийся длинным отростком. Это сперва Лука не понял, что за отросток, когда сообразил, кинулся на улицу к колодцу.
Сколько он так простоял, оттирая лицо, шею и руки, ему неведомо, только окликнул его Антип.
– Брат Лука, беда! Сказать – язык не поворачивается. Одно слово – беда!
– Погоди, Антип! – Лука вспомнил мыша в монастырской посуде, представил, как его братья того мыша рвали голыми руками и ели, согнулся пополам и вывернул наизнанку едва ли не все свои внутренности.
– Лука, ты чего это? Нельзя тебе болеть, мы дома теперь! Все позади, отмучились!
– Сам же кричал «беда», а теперь вдруг отмучились?
– В монастыре беда, не успели мы. Я, когда с телеги спрыгнул там на излучине, бабу из деревенских встретил, она мне такого порассказала!
– Ты больше баб деревенских слушай, – отмахнулся он, чуя как на душе скребет, – много они говорят, будут потом в преисподней угли языками длинными в костры загребать.
– Так ведь нет никого, Лука. Как она и сказала!
– В поле они, солнце еще недостаточно поднялось, чтобы обжигать. Пойдем-ка, сам все увидишь.
– Если в поле, так оно хорошо, – не унимался Антип, пока они проходили трапезную, после запертые амбары, за которыми и открывались пашни.
Пустые пашни.
Вернее, не так, пашни как раз не пустовали, были они усеяны телами их братьев. Если не приглядываться, можно подумать, будто отдохнуть они прилегли после тяжелой работы.
Но это пока не приглядишься…
Некоторые оказались почти раздеты, иные и вовсе нагие, другие свалены друг поверх друга и будто не замечают никаких неудобств.
– Они все померли, что ли? – попятился Антип, крестясь на ходу.
– Ты чего, дурень, вытворяешь? Зачем крестишься, пока спиной вперед идешь? Кому молитву вознести собрался?
– Брось, Лука! Тикать надо! Неужели не видишь, чего здесь?
– Нас с тобой для того и послали за море, чтобы мы спасение привезли. Или забыл уже?
– Не нас одних, Лука! Вспомни, скольких мы братьев потеряли!
– Ищи настоятеля, – велел Лука.
– Ты чего это, предлагаешь мне в мертвяках копаться?
– Сам ты мертвяк, Антип! Братья они наши. Мы их с тобой еще и похороним, пока воронье не налетело.
Солнце взобралось в зенит, когда двое монахов отошли на край поля да так и рухнули на траву, не в силах больше стоять на ногах. Они не нашли того, кого искали, потеряв вместе с этим и веру.
Один потерял так уж точно!
– А почему мы в главный храм не пошли, как приехали?
Слова Антипа резанули по ушам не хуже кинжала. И правда – почему? Как бесы их кругами водили, когда храм – вот он, рядышком, от трапезной рукой подати.
Откуда только силы взялись, когда они одновременно подорвались с места, побежали, не смотря под ноги, и лишь у самых дверей остановились.
Оторопь взяла такая, что не пошевелиться. Да разве можно места святого чураться?
– Первый пойду, – решил Лука. – Ты меня здесь дожидайся.
– Нет уж! – заупрямился Антип. – Вместе пришли, вместе и войдем.
В храме пахло свечным воском и просвирами. Оба монаха не сговариваясь набрали воздуха в грудь, прикрыли в блаженстве очи. Лука не раз замечал, даже эхо тут не скачет шкодливым бесом, а пригибается раболепно, стелется по самому полу, головы не поднимет.
То, что в храме все уже не так, поняли они не сразу. Сперва Антип заметил сдвинутый в сторону жертвенник, который еще при его деде стоял на том же месте. Теперь же он был сдвинут далеко в сторону, туда, где висит икона Троицы.
Висела икона…
На ее месте теперь зияла темная кирпичная кладка. Дальше – больше. Половина иконостаса оказалась разорена, снято все, что только поддалось. Тут и там разверстыми ранами открывались дыры, где еще недавно находились святые лики.
От увиденного в груди стало жарко и колко. У кого могла подняться рука на подобное злодеяние?
– Лука, как же это? – только и смог вымолвить Антип, прежде чем рухнул на колени, заливаясь слезами.
– Встань, – потянул его на себя Лука, – настоятеля мы так и не нашли. Вдруг ему помощь наша нужна!
Будто в ответ на его чаяния из алтаря послышался шум, как будто упало что-то тяжелое. Потом снова и снова.
Настоятель, в одной ночной рубахе, как раз занес топор над головой, когда они вошли. Топор тяжело опустился на доску, в которой Лука сразу признал икону. Не помня себя, бросился он на настоятеля, дабы помешать хуле.
Откуда в щуплом теле взялось столько силы, что старик на полторы головы ниже Луки и куда уже в плечах отшвырнул монаха как кутенка, выставив перед собой колун.
На них теперь смотрели безумные глаза Петра. Именно таким братья запомнили его последние часы, проведенные в бренном теле. Была ли у Петра такая же сила, доподлинно не известно, а вот взгляд – точно был. Пустой, рассеянный, направленный будто в никуда и сразу же в самую душу.
Настоятель не нападал, он в какой-то момент и вовсе потерял интерес к тем двоим, что пытались отобрать у него орудие. Развернулся, чтобы замахнуться снова, чтобы теперь уж наверняка попасть и разрубить икону, тут-то Лука с Антипом и бросились на него скопом.
