После Дня труда толпы значительно редеют (хотя по праздничным выходным многие съезжаются вновь), и город постепенно вновь переходит оседлым жителям. Для тех, кто решил здесь обосноваться, Провинстаун — обедневшая мать, ласковая и любящая; старая распутная матушка, которая слишком многое пережила, чтобы ее шокировали привычки, приобретенные в большом мире, и которая поделится с вами всем, чем богата сама, хотя живет она скромно, и еды в эти дни в доме много не бывает. Круглогодичная работа здесь в дефиците, а та, что есть, как правило, отупляет. Летом большинство людей работает на двух или трех работах. Если ты работаешь в Провинстауне за зарплату, нет ничего необычного в том, что по утрам ты убираешь гостевой дом, затем час на отдых, а после — обслуживаешь столики до полуночи. Зимовать придется на сбережения и пособие по безработице.
Бессчетные множества как молодых, так и уже-не-молодых людей приехали сюда, чтобы сбежать от всего того, что больше не могли выносить, — зависимостей, бесперспективной работы или неутешительных любовных связей, какую бы сомнительную судьбу они себе ни уготовили, — или же просто передохнуть от своих относительно сносных жизней и провести какое-то время в покое. Люди часто перебираются сюда, исчерпав в других местах свое терпение, свою энергию или жадность. Женщина, которая делает рождественские витражи и продает их на ярмарке ремесел, когда-то была корпоративным адвокатом; мужчина, шлифующий свои стихи, а по вечерам работающий в ресторане, когда-то был торговым агентом. Классовая и статусная иерархии Провинстауна более подвижны, чем в привычном мире. Девушка, убиравшая с вашего стола после завтрака в ресторане, вечером сидит рядом с вами на вечеринке.
Хотя сохранять анонимность в Провинстауне так же трудно, как и в любом маленьком городке, это одно из тех мест на земле, где можно затеряться. Это американское Марокко, северная версия Нового Орлеана. Тогда как жители Провинстауна способны таить недовольство с олимпийским пафосом — ваши грехи могут простить, но забудут их едва ли, — в целом здесь правят доброжелательность и почтение к инаковости. Плохое поведение предосудительно, неординарность — нет. Трансженщина может стоять в очереди в продуктовом позади матери троих неуправляемых детей, пытающейся их приструнить, и никого это не удивит. Они обе покупают одни и те же кошачьи консервы и йогурты одной марки.
Провинстаун — безопасное место: здесь практически отсутствует преступность (примечательное исключение составляет процветающая индустрия похитителей велосипедов: если вы оставите велик непристегнутым на ночь, то, считайте, уже отправили его в один из множества безвестных магазинов подержанных велосипедов на полуострове). В более тонком смысле — по крайней мере, частично из-за того, что Провинстаун не процветал с тех пор, как здесь перебили китов, — город в целом не склонен стыдить тех, кто сломался или сдался; кто не может или не хочет бороться; кто решает, что было бы легче или просто веселее перестать выходить на улицу при дневном свете, или отрастить бороду по грудь и носить платья, или петь на людях всякий раз, когда песня подкатывает к горлу.
Большинство из тех, кто приезжает сюда в надежде на передышку, остаются на год, на два или три — и вновь снимаются с места, потому что получили то, за чем пришли, или потому что не могут вынести зимней тишины, или не могут найти достойную работу, или потому что обнаружили, что принесли с собой все то, от чего намеревались укрыться. Некоторые, однако, прижились. Из стариков, сидящих на скамейках у ратуши, кто-нибудь непременно был юным преступником или наблюдался у врача и полагал, что едет в Провинстаун, чтобы набраться сил в дешевой квартирке с видом на воду — возможно, попробовать себя в поэзии или музыке, отдышаться, а затем двинуться дальше.
Не считая потомков португальских рыбаков, которые живут здесь уже несколько поколений, но держатся особняком, почти все жители Провинстауна — переселенцы. Мне редко встречались те, кто здесь родился, но я знаю многих, кто считает это место своим истинным домом и относится к своей прежней жизни как к череде ошибок, наконец-то исправленных переездом в Провинстаун, — или как к длительному периоду инкубации, во время которого их генные нити постепенно вплетались в ткань характера, что было необходимо, чтобы они родились самими собой, полностью сформировавшимися, именно здесь. В этом смысле Провинстаун — аномалия, он столь же обособлен и связан обычаями, как деревни на Сицилии или в графстве Керри, только новичков здесь принимают без лишних вопросов и наделяют их всеми гражданскими правами.
Среди тех, кто переехал сюда, Провинстаун нередко пробуждает патриотизм, присущий маленьким, борющимся за существование нациям. Местные жители, как правило, яростно защищают его перед посторонними и жалуются только друг другу. Провинстаун сварлив в своих причудах, ревностно блюдет традиции и, подобно множеству мест, влюбленных в собственный образ жизни и манеру поведения, он предсказывал свое падение практически со дня основания. В середине 1800-х годов, когда по одной стороне песчаной дороги, которая впоследствии превратилась в Коммершиал-стрит, выложили деревянный тротуар, это так растревожило некоторых горожан, видевших в этом скорую утрату души Провинстауна, что всю оставшуюся жизнь они отказывались ступать по настилам и упорно бродили по щиколотку в песке. Все двадцать с чем-то лет, что езжу туда, я снова и снова слышу предсказания о неминуемой гибели города. Ему конец, потому что в прибрежных водах не осталось рыбы. Он загибается, потому что здесь нет рабочих мест. Он угасает, потому что здесь живет все меньше художников. Он гибнет, потому что сюда начинают стекаться деньги, но это дело рук людей дурного сорта — богатеев, живущих в больших городах, для которых Провинстаун не более чем летнее убежище. Он умирает, потому что душа его измочалена, потому что со школами здесь беда, потому что слишком много жизней унесла эпидемия СПИДа, потому что никому не потянуть такую арендную плату.
Некоторые представители популяции Пи-тауна (его, кстати, совершенно спокойно можно называть Пи-тауном) живут в последовательной простоте, безусловной, как вероисповедание. Иронии они предпочитают искренность, повсеместному — местное. Провинстаун живет на ошеломляющем удалении от остальной части страны. Он и американским-то городом едва ли себя считает, и в этом отношении скорее прав, чем нет. Прошлым летом на блошином рынке в Уэлфлите я нашел две пары больших кавычек. Такие использовали для кинотеатральных табло. Сантиметров двадцать высотой, глянцево-черные; в них была объемистая старомодная симметрия. Я отдал их Мелани, полагая, что она придумает, куда их применить. Она как раз тогда отправлялась в Калифорнию, и одну пару кавычек взяла с собой, чтобы оставить их в Сан-Франциско. Другую пару она хранит в Провинстауне.
* * *
Хотя в первую очередь Провинстаун известен как гейский город, он остается гнездовьем внушительного числа натуралов — и одни вполне уживаются с другими. Точно так же как белый гей-республиканец не только не может игнорировать существование стоун-бучей, но и покупает кофе каждое утро у одной из них, натуралы и геи — пассажиры одного корабля и не могут существовать порознь, даже если бы и захотели. В лучших своих проявлениях Провинстаун может сойти за усовершенствованную версию мира, где сексуальность, хотя и важна, не является определяющим фактором. Давным-давно в течение нескольких лет я каждую среду играл в покер в доме у Крис Магриэль — женщины за семьдесят, жившей в логове из пестрых шалей, вышитых подушек и видавших виды набивных зверушек. Я тогда обнаруживал свою гомосексуальность, будучи не в состоянии обсуждать эту тему с домашними, и когда я сообщил Крис, что, кажется, я гей, ее молочно-голубые глаза задумчиво потемнели, и она сказала: «Знаешь, дорогуша, будь я в твоем возрасте, тоже бы захотела попробовать». Она не обняла меня, не стала меня утешать. Она отнеслась к этому как к чему-то малозначительному, на что я и надеялся. Я рассказал ей о парне, с которым встречался. «Похоже, он душка», — сказала она. После чего мы принялись накрывать на стол — вот-вот должны были подойти остальные игроки.
