Это вакханалия желаний, крупнейший в мире фестиваль лоботрясов. Здесь вполне возможно, если вы относитесь к определенному типу людей и прожили определенную жизнь, столкнуться с кем-то, кого вы последний раз видели в средней школе в Акроне. Здесь можно внезапно и беспросветно влюбиться, ну или вам просто может перепасть на одну ночь. А можно и пиццы просто поесть, поболтать с приятелем-другим и отправиться домой на боковую.
Этот час в «Спиритусе» — в прямом смысле то, к чему вела ночь. Некоторые, включая меня, часто пропускают поход по барам и в час ночи отправляются прямиком к «Спиритусу». Бывало, теплыми ночами я лежал на пороге дома напротив «Спиритуса» с разношерстной компаний друзей, болтая и смеясь, иногда положив голову кому-нибудь на колени, пока мы все не поднимали глаза и не осознавали, что уже почти три часа и вокруг практически никого нет.
Когда «Спиритус» закрывается, толпа начинает рассасываться, но летом улицы никогда не пустеют полностью. Мужчины бродяжничают ночь напролет — кто пешком, кто на велосипеде. Медлят у чьих-то дверей, сидят на ступеньках затемненных магазинов, идут на узкий пляж за отелем «Боут слип», где происходит то, что называется «швартовкой хера», впрочем, не только это, — или возвращаются оттуда. Поздней ночью Провинстаун, конечно, целиком про секс, но разнузданность, царящая в барах и в течение часа в «Спиритусе» более-менее сходит на нет. Провинстаун после двух часов ночи — это, с одной стороны, маленький городок, отправившийся на боковую, а с другой — лабиринт истомы. Секс стелется над притихшими улицами, подобно одеялу; просто гулять или крутить педали безо всяких намерений вступить в телесный контакт — уже сексуально; можно просто наблюдать, слушать и дышать солоноватым ночным воздухом, напоенным желанием. В этот поздний час, когда большинство огней погасли, видно еще больше звезд, а с волнореза продолжает звучать тягучая нота туманного горна. Мужчины, которые разговаривают друг с другом, делают это тихо — что можно ошибочно принять за почтительность. Время от времени где-нибудь кружит чайка, такая белая на фоне звездного неба, и до самого рассвета слышится мягкое шуршание велосипедных шин.
Язык прибоя в колокол земли бил,
Синь, бугорчат, пропитан синим огнем.
В горячей лунке остов акульей пасти
Таращился в обе стороны на песок.
Кость не имела вкуса, ничем не пахла.
Беззубая арфа без струн выварена добела.
Дуги сошлись в форме рождения и желанья,
И разомкнуто-сжатый овал застыл в протяжное О.
Окостеневшие корды скрепляли ее края
Спиралью, словно купол летнего платья.
Но где сладострастный разрез тягучей улыбки?
Стала добычей полчища крошечных ртов.
Пляж ее выскреб, вытравил, засолил.
Но О я люблю тебя поет она, маленький мой
страна моя
Пища моя мой родитель дитя моё будь моим
Цветок мой плавник мой жизнь моя
легкость моя — моё О.
Роберт Пински
Смерть и жизнь
Провинстаун овдовел из-за эпидемии СПИДа. Полностью он уже не оправится, хотя здесь привыкли к потерям. На протяжении веков океан поглощал бессчетных мужчин и мальчиков.
Провинстауну присуща — всегда была присуща — стойкая скорбная выносливость пред лицом всего того, что может случиться с человеком. Он наблюдает и ждет, его огни не гаснут. Если вы больны СПИДом, здесь всегда найдется кто-нибудь, кто отвезет вас на прием к врачу или сходит для вас за покупками, когда вы сами будете не в силах, и позаботится обо всем, к чему только может быть применима забота. Несколько лет назад провинстаунское Общество поддержки больных СПИДом открыло «Фоли-хаус»
[16] — большой дом в Ист-Энде, переоборудованный в квартиры для инфицированных.
Билли
Билли был пекарем. Приземистый, темноволосый, с короткими и проворными, как лапки опоссума, руками. Он так и не смог до конца избавиться от своего гнусавого джерсийского акцента, хотя не был в Нью-Джерси уже больше двадцати лет. Слово angel Билли произносил как «айн-джилл» (он всех своих друзей так называл). Подобно многим в Провинстауне, Билли жил, переезжая с квартиры на квартиру, наполняя каждое свое новое жилище атмосферой невозмутимого бабушкиного уюта — или студенческого пофигизма, это как посмотреть. Там непременно стоял большой обшарпанный диван и пара изможденных кресел: они мягкие, великодушные, но, уж коль скоро вы в них сели, нечего скакать туда-сюда.
Билли был простодушным, добрым и гостеприимным — качества, которые в Провинстауне ценятся выше, чем во множестве других мест. Мы дружили больше десяти лет. На мой сороковой день рождения он испек мне сложносочиненный торт, украшенный разного рода писательской атрибутикой: миниатюрный телевизор с приклеенным к экрану изображением пишущей машинки, торчащие вперемешку со свечами карандаши. По какой-то загадочной причине он решил, что, помимо прочего, там должны быть рыбки: окружил торт кольцом из прозрачных пластиковых трубок, залил в них воду и запустил с полдюжины золотых аквариумных карасей. План должен был сработать, но рыбки не то что плавать — пошевелиться не могли (особо чувствительных гостей это ранило до глубины души). Тем не менее они выжили и провели остаток вечера в кухонной миске — с относительным, но все же комфортом.
Из всех моих близких друзей Билли был самым чудаковатым и надежным. Было приятно, а порой жизненно необходимо сознавать: если все пойдет прахом, я могу сесть в автобус, доехать до Провинстауна и без предупреждения завалиться к нему домой, где бы он в тот момент ни жил. Как и большинство местных, он никогда не запирал дверь. Даже если было уже поздно, я мог войти и забраться в постель рядом с ним, сказать ему, полудремлющему, что какое-то время поживу у него. Он пробормотал бы: «Йай» (его фирменное словечко), ни о чем не стал бы спрашивать, если бы только я сам не захотел, а на следующее утро испек бы блинчики — вероятно, с какой-нибудь экзотической и совершенно неподходящей начинкой.
Билли уже давно болел СПИДом, но с виду был вполне здоров, если не брать в расчет его возросшую склонность к бесцельным прогулкам, что было несколько преувеличенной и менее убедительной версией его обычного поведения. За ним бережно присматривали его друзья Дженис Редман, Майкл Лэндис и другие. Но четыре года назад у него диагностировали рак крови. «А теперь приготовься», — сказал он мне по телефону, как будто собирался сообщить какую-нибудь невероятную сплетню. «Лейкемия. Прикинь?!» Ни он, ни я тогда еще не знали, что эта конкретная форма лейкоза крайне редко поддается лечению и убивает в считаные месяцы.
