Край Ист-Энда
В итоге вы доберетесь до места, где Коммершиал и Брэдфорд-стрит сливаются в одну дорогу. Городская черта уже неподалеку. Прямо перед вами томно раскинулся Бич-Пойнт, на котором сгрудились прибрежные мотели и коттеджи. Он прекрасен — на несколько увечный манер. Большинство здешних мотелей были построены в сороковые и пятидесятые годы — продолговатые одноэтажные деревянные здания, украшенные скромными неоновыми вывесками с изображением чаек и предлагающие каждому гостю пару металлических садовых стульев, ржавых по краям, со спинками в форме раковин морских гребешков. Еще дальше на востоке, за пределами видимости, за городской чертой, выстроились в линию двадцать (может, чуть больше) пляжных домиков — белых, совершенно одинаковых, с точными формами и пропорциями домов в «Монополии». Табличка на каждом гласит, что он назван в честь какого-нибудь цветка: роза, маргаритка, цинния, календула, мальва.
Но мы туда уже не пойдем. Постойте минуту-другую немного восточнее последнего дома на побережье, где залив плещется прямо у обочины. Чуть впереди есть небольшая бухта внутри бухты, сформированная береговым выступом Бич-Пойнта. Во время прилива вы увидите спокойные воды, сливающиеся с небом. На отливе вы увидите широкую полосу влажных песчаных гребней, образованных отступающей водой. Их рисунок будет соответствовать направлению течений, и в параболических впадинах между ними там и сям будет поблескивать чистая соленая вода. В теплую погоду на пляже будет полно людей, остановившихся в мотелях на Бич-Пойнте, и много-много детей. Старики будут сидеть на складных стульях, привезенных с собой. Взрослые помоложе будут наблюдать за своими чадами и смотреть на воду, прикрыв одной рукой глаза от солнца. Дети будут носиться вокруг, копаться в песке или взрывать его ногами, плескаться на отмелях, выполнять или игнорировать увещевания родителей не заходить слишком далеко, не мутузить своих братьев или сестер, вести себя потише. В этом смысле за последние двести лет здесь ничего не изменилось.
Сейчас в тумане
у кораблей какие-то особенно страшные
голоса, настоящая жуть.
Мое окно глазом слепого
смотрит на океан.
Я спал и вдруг проснулся.
Ночь, корабельные огни
появляются и снова пропадают
в тумане; из отдельных мигающих точек
они превратились в одно
гигантское световое пятно,
как будто передающее мне
некое сообщение,
расплывающееся, как смысл речи,
пустившейся в пляс
под музыку судовых сирен,
вытянувшуюся
в одну-единственную ноту.
Это похоже на мою жизнь,
тоже пульсирующую вот так;
я отворачиваюсь от окна
с видом на горе; комната
до краев наполнена темнотой
и тенью листвы, и я понимаю,
что тому, что я чувствую,
не должна быть подарена речь.
Темнота, я — Денис Джонсон
и, да, я почти согласен признать,
что очутился здесь не по какой-то
чудовищной случайности.
У меня в руках отражения цветов,
и вот я кладу их к твоим ногам.
Я почти понял, как и почему
оказался сегодня именно здесь,
на этой границе земли и воды,
где туманные гонги настаивают,
что я смогу спастись
только шагнув туда,
где нельзя дышать.
Мой плащ — лепра, а мой кинжал —
ложь; нужно ли мне
избавиться от них? Должен ли я
оборвать свою жизнь,
чтобы она началась?
Музыка, ты — свет;
боль, ты и только ты
даришь мне что-то вроде подсказки,
как минута минуте, вспышка
вспышке и голос голосу.
Я сегодня на краю океана,
в зазоре и промежутке,
потому что здесь,
в этом немом пустотелом пространстве
я — его слово.
Денис Джонсон
Воды
Если вы приедете в Провинстаун и все время проведете на суше, то не сможете всерьез утверждать, будто видели его, — как не могли бы сказать, что видели Нью-Мексико, если бы отправились в Санта-Фе и не покидали пределов города. Находясь в Провинстауне, недолго предположить, что океан — своего рода задник: мерцает там что-то, колышется, создает фон для местной торговли. Однако стоит оказаться меньше чем в полумиле от берега, как приходит осознание, что Провинстаун, хотя он шумен и ярко освещен, на самом деле не более чем помеха в безграничной, непостижимой жизни океана.
Пирс Макмиллана
Непосредственно в центре города находится выход на пирс Макмиллана. Железнодорожные пути в свое время заканчивались у самого его края — туда прибывали пустые поезда, а уходили нагруженные китовым жиром, усом и костями. Это один из полдюжины уцелевших причалов — когда-то их было около шестидесяти — и до сих пор он используется в соответствии со своим предназначением, хотя это уже совсем не то, что было в самом начале. Здесь по-прежнему швартуются рыбацкие лодки, и часть того, что рыбаки способны добыть из истощенных вод, перерабатывается прямо на пристани.
По здешним меркам пирс огромен. Под настилом, среди коричневых стволов свай, облепленных мидиями и обрывками водорослей, царит вечная тень. Сверху это, по сути, широкая асфальтированная дорога, уходящая далеко от берега. С утра до ночи здесь снуют легковые и грузовые автомобили. Как и следует ожидать, на пирсе пахнет рыбой, но этот запах многослоен. Свежее и солоноватое прикрывает нечто смрадное — не только тухлятину, но и старое масло, но и снова и снова перегреваемые двигатели. Стоя на пирсе, можно увидеть рыб, плавающих в воде глубокого зеленовато-яшмового оттенка, — обычно лишь пескарей, но может и окунь промелькнуть, и луфарь. Здесь швартуется «Хинду» — восьмидесятилетняя шхуна, на которой туристы отправляются в двухчасовое плавание. Здесь же причаливают лодки для наблюдения за китами.
Рыболовство — одна из самых опасных профессий: смертность среди рыбаков почти в десять раз выше, чем среди пожарных и полицейских. Этим объясняется некоторая мрачность пирса Макмиллана, несмотря на все его туристические соблазны. Присутствие призраков здесь неявно, и все же оно безошибочно ощутимо: это пограничная зона между аляповатым уютом города и мерцающей бездной за его пределами. В дальнем конце пирса — небольшое скопление трейлеров для переработки рыбы, кабинка начальника порта и музей пиратского корабля «Уайда», посвященный нагруженному сокровищами судну капитана Кидда, затонувшему в водах у Уэлфлита. Вокруг — мачты выстроившихся в ряды небольших частных рыбацких лодок, названия которых, как правило, либо нежны, либо печальны: «Чико Джесс», «Джоан Том», «Вторая попытка», «Небесная синь».
Когда смотришь на рыбацкие лодки с пирса, они выглядят потрепанными и выцветшими, с множеством суровых отметин. Сейнеры уходят в море на недели, в любую погоду. Их палубы обычно завалены пластиковыми ведрами, пробковыми поплавками и грудами веревок и сетей, большинство из которых, состарившись, приобрели дымчато-каштановый оттенок. Океан и погода превращают то, что когда-то было белым, в серое или желтое, то, что когда-то было ярким — в меловое, а то, что когда-то было темным — в коричневато-черное. Цвет здесь обычно представлен парой новых оранжевых болотных сапог рыбака или саваном новой ажурной сети, белой или зеленой, которая еще не начала темнеть.
