Так уж пришлось, что половину из почти десяти лет, прожитых на Печоре, я охотился с Айкой. Это была полукровка-лаечка с великолепной статью, внучка отличного по формам западносибирского кобеля, которого я вывез из Москвы, но так и не успел с ним нормально поохотиться, потому что его украли. В ней была и кровь чистой вогульской лайки, какие ещё, может быть, встречаются в глухих местах Северного Урала.
Она стала искать и лаять глухаря в пять месяцев. Сначала она даже не облаивала найденную птицу, а просто садилась под деревом и, задрав мордочку, внимательно высматривала её, укрывшуюся в кроне. То вверх поглядит, то на меня, Конечно, подходить было трудно – любой хрустнувший под ногой сучок пугал глухаря, и он улетал, не дожидаясь моего выстрела. Однако собачка быстро разобралась, что к чему, и уже с третьего или четвёртого выхода начала лаять. И я уже потом не приходил домой без добычи.
На моей постоянной охотничьей тропе есть одно место, где я люблю отдыхать. Я нашёл его среди сырого ельника, перекрещенного тут и там поваленными стволами. Здесь всё поросло бодяком и таволгой, всегда сумрачно и сыро, жидкая грязь хлюпает под ногами, сочно ломаются будылья трав, вздыбленные выворотни выставили к свету толстые корни, словно руки, молящие о помощи. И вот в этом-то неприглядном углу я отыскал чудесное местечко, где так хорошо мне отдыхалось каждый выход на охоту. Я частенько приворачивал сюда совсем из другой стороны, чтобы отдохнуть здесь, на своём любимом месте часок-другой, сварить чаёк, полюбоваться лесом.
Это место возвышалось над топью ельника. Большой бугор порос кедрачом, был сух и чист. Я так и назвал его – Кедровый уго́р. Небольшая полянка была окружена старыми и молодыми кедрами, а земля покрыта многолетним слоем опавшей хвои. Ежегодно её подбавлялось всё больше и больше, и полянка стала пружинить, как матрас. Мягко по нему было ходить.
Под самым большим и развесистым кедром у меня было устроено в его корнях у самого ствола что-то вроде кресла, чуть ли не лежанка. Место для костра я выложил камнями, чтобы не тлели старая хвоя и подстилка, а под угором около большого выворотня выкопал ямку, маленький колодец. На сучках висели старый котелок и кружка, так, на всякий случай.
Крона кедра была настолько плотна, что даже в дождь её не пробивало. Сидишь в тишине, и только слышно, как сеется осенний дождик и позванивает на лужицах под угором, да крупные капли стекают с листьев бодяка и стукаются о землю. Айка привалится к моему боку и дремлет, роняя голову, но уши всё время вздрагивают и поворачиваются на звуки леса, которые я, конечно, не слышу и не могу услышать. Человеку не дано то, что дано его помощнику-собаке. Уши собачки вздрагивают и поворачиваются в ту сторону, откуда донесся только ей слышимый звук. Собака не просыпается, каким-то непонятным образом отфильтровывает ненужное и просыпается, когда звук показался ей стоящим внимания. Иногда она срывалась с места и исчезала под угором. Через некоторое время раздавался её голосок, и приходилось шагать по грязи к закрайку большого болота или по сосновой гриве. Айка редко обманывалась. Почти всегда она находила какую-нибудь живность, достойную нашего с ней внимания. Правда, мне так и не удалось отучить её облаивать белок до начала охоты на них. Это действительно трудно втолковать охотничьей собаке. Только самые выдающиеся среди молодых сразу усваивают эту науку и словно начинают понимать, когда и в какое время надо искать ту или иную дичь, будто знают сроки охоты.
В этом месте, тоже осенью, я видел, как кедровки сажали лес.
Урожайные года на кедровый орех на Печоре бывают редко. Если же такое случится, то вершины кедров унизаны толстыми сизыми шишками. На концах ветвей они собраны в кучки по три-четыре штуки. Уже с середины августа на кедрах начинают копошиться кедровки, расковыривая шишки и расклёвывая орехи в молочно-восковой ещё спелости. Они откручивают шишки и летят с ними на соседние деревья, чтобы там их расклевать. Кедровок на Печоре называют пиршука́ми: «Глянь, глянь! Пиршу́к шишку потащил!» Или того, кто куда-нибудь прячет свои вещи, зовут пиршуком: «Вот ты пиршук какой, вечно всё куда-нибудь затолкаешь, потом не найдёшь!»
Кедровка очень смешно выглядит, когда тащит в клюве шишку. Будто у неё ещё одна голова выросла, впереди настоящей. Они расклёвывают шишки и набивают орехами зоб, а потом спешат куда-нибудь закапывать эти орешки. Почти всегда они летят на вырубку или гарь, то есть туда, где поменьше деревьев, словно соображают, где надо сажать лес. Конечно, это не так. Просто они делают захоронки, которыми потом пользуются и сами кедровки, и всякая лесная мелкота вроде полёвок. У кедровых семян, орешков, нет крылаток, как у сосновых, вот их и распространяет кедровка.
В посёлке, где я жил долгое время, около десятка старых саженых кедров. Они, бывают года, хорошо плодоносят. Шишки привлекают кедровок-пиршуков, которые за неделю, а то и меньше, могут снять весь урожай. Каждая кедровка, сорвав шишку, тащит её к лесу. Поселковым ребятишкам, конечно, завидно, они ведь не могут долезть до кончиков кедровых веток, где шишки самые большие, и их где особенно много. За то, что они трясут ветки, обламывая кончики, ребятам порой влетает здорово от взрослых. Вот и приспособились они отнимать добычу у кедровок. Высмотрят, по какому пути чаще всего летят птицы с шишками в клювах, встанут там, а когда полетит кедровка с шишкой, начинают орать и прыгать, швырять в воздух палки. Кедровка от испуга роняет шишку. Тут начинается свалка, кто шишку первый захватит. Потом ребята жарят их на костре, чтобы сбить смолу, и выковыривают ещё горячие вкуснющие орешки.
А кедровка летит за новой шишкой. Ей невдомёк, что она может спокойно выдержать крик и гвалт под ней. Однако она каждый раз почему-то пугается и снова и снова роняет свои шишки, которые достаются ребятишкам.
Так вот, когда я отдыхал на своём любимом Кедровом угоре, мне удалось увидеть, как кедровки закапывают орешки в землю.
Кедровка набила зоб орешками. Пёрышки оттопырились.
Я сидел в корнях кедра и немного задремал, Айка тоже дремала около меня. Негромко, словно стараясь меня не тревожить, покрикивали кедровки в вершинах деревьев и возились там. Изредка какая-нибудь из них роняла шишку, которая стукалась несколько раз о ветки и падала, подпрыгивая на пружинистом слое хвои. И тут неподалёку от меня на землю села кедровка. Зоб у неё был набит орешками до отказа, даже пёрышки пёстрые топырились. Она скаканула под ближний кедр и оглянулась на меня, словно боялась, что я подсмотрю, куда она прячет орешки, а потом уворую их у неё. Кедровка быстро вонзила клюв в слежавшуюся хвою и спрятала под неё несколько орешков. Раз, другой. Мне не было видно, как она запихивает орехи, но что она их запрятала в подстилку лесную, было совершенно очевидно, потому что зоб у неё опал и стал обыкновенным. Для верности я встал, когда она улетела, и подошёл к месту, где она закопала орехи. Прикопки были хорошо видны, и я раскопал два таких места. В одном было три ореха, а в другом четыре. Вот так кедровка «сажает» кедрач. Первый раз я, такое увидел в Горном Алтае.
