– Сюда идёт! Сиди тихо!
Я и так не шевелюсь и слушаю, как идёт марал отнимать у воображаемого соперника самку. Он изредка останавливается и поёт снова и снова.
Песня его полна угрозы и вызова. Начинаясь с низкой, полной чистой ноты, звук повышается, чётко разделяясь на колена, затем доходит до самой высокой, обрывается, и марал взвизгивает в упоении.
Метрах в семидесяти от нас зверь останавливается, и даже с такого расстояния в тишине слышно, как он тяжело дышит и яростно ломает кусты рогами.
Далеко в стороне вдруг запевает ещё один. «Наш» тут же откликается и ломится туда. Hо Андрей не даёт ему уйти, поёт в свою дудку, но голосом молодого самца.
Из-за хребта выплывает полная луна и освещает поляну перед нами. Андрей снова играет в дудку, но уже уткнув раструб в моховую кочку. Так, говорит он, лучше. Марал подумает, что мы дальше, чем на самом деле, и может подойти вплотную. Так оно и происходит. Справа, вместе с треском кустов и валежника, двигается тот самый, ради которого мы сидим здесь, в осеннем холоде и мраке. Зверь никак не решается выйти на поляну и ломает кусты за стеной пихт и кедров. Наконец, замирает.
Вдруг совершенно бесшумная тень отделяется от стены деревьев. Это марал выходит на поляну! Осторожно переступая по высокой пожухлой траве, он словно плывёт по направлению к нам. Он явно засёк место, откуда шёл звук андреевой дудки, но идёт очень осторожно, только шорох увядшей травы слышен – ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш! От нас зверь всего в двух десятках метров. Ночью не видны подробности го фигуры. Луна стоит прямо за ним и чётко обрисовывает его силуэт. Безветрие. Марал никак не может уловить наш запах, хотя пыхтит сильно, втягивая воздух. Он готов или опрометью броситься убегать в случае опасности, или ринуться в бой с соперником. В его напряжённой мощной фигуре и настороженность и вызов.
Андрей ломает сухой сучок, будто это марал переступил с ноги на ногу. Потом он мне сказал, что зверь может наскочить вплотную, если сломать сучок или ударить чем-нибудь по кустам. Марал подумает, что здесь стоит соперник, и кинется отнимать у него маралух.
Однако наш и не думает идти в бой. Наоборот, он словно перекидывается на задних ногах обратно и своим следом в два гигантских прыжка скрывается в тайге.
И там, немного погодя, марал снова яростно поёт о любви, о ненависти и презрении к сопернику, о том, что он, именно он, самый прекрасный и самый сильный зверь в тайге. И песня его убеждает даже меня.
Удивительно прекрасна эта песня, когда чувствуешь, что рядом с тобой могучий, чуткий зверь. Голос его, певучий и звонкий, словно от гигантской флейты, дробит стеклянный ночной воздух, разливается по распадкам и уходит к снеговым, чуть белеющим во тьме вершинам и к чёрно-синему небу, на котором неярко сверкают чистые звёзды, немного пригашенные луной.
Осенняя ночь
Солнце уже ушло за хребет Ажи, а его лучи из расщелины реки Юрги ещё упираются в Корбинский хребет, окрашивая первый снег на нём в нежно-малиновый цвет. Стихает низовой ветер, и озеро постепенно успокаивается. Оно мягко плюмкает в скалах и маленьких гротах, переливается среди обточенной гальки, словно немного нервничает.
Ясно небо. От посёлка по воде тянется сизая вечерняя дымка. Постепенно тускнеют вершины Корбинского хребта. Прямо из-за них выползает большая, белая, в голубоватую рябинку луна. Она роняет своего двойника в озеро, а мелкие волны подхватывают его, дробят на кусочки и, передавая друг другу, выстилают узкую тусклую дорожку от почерневшего мыса Айран до посёлка Яйлю.
Из ущелий выходит ночь. Холодеет воздух и обволакивает меня сыростью. Редко и будто осторожно плеснёт вдруг невидимая рыба, звучно сорвётся со скалы капля, и тогда просыпаются неслышные днём водопады.
Луна лезет выше и выше по небу и словно гасит одну за другой соседние звёзды. Её отражение, уже не разбитое на отдельные кусочки, а слившееся в одну большую ртутную каплю, подбирается к самым моим ногам. Луна светит на уснувшее Телецкое озеро, на чёрно-сизые горы с голубыми вершинами.
Хотя и холодно, а от воды уходить не хочется, потому что необъятным кажется призрачно-голубой простор над озером, отдаляются горы, и словно раздвигается перед тобой пространство. Вот в это время, слившись с горами, озером, всем, что тебя окружает, ты начинаешь ощущать ночную жизнь тайги и озера.
Словно проникая в толщу воды, я мысленно вижу, как стоит потемневший таймень под поверхностью. Он замер, и только жаберные крышки, большие, как блюдца, чуть пошевеливаются, прогоняя сквозь жабры холодную телецкую воду. И пасть тайменья мерно приоткрывается, обнажая частокол зубов, похожих на колючки старого шиповника.
Я чувствую, как в тайге, где угомонилось дневное зверьё, где рябчики и глухари, прижавшись к стволу, чутко спят на пихтовых и кедровых ветках, носится, ищет добычу ночной зверь и ночная птица. Размашистым полётом лавирует меж чёрных крон филин, среди валежин стремительно скользит горностай.
Ночь – это самое таинственное время в жизни тайги. Ночью можно вплотную подойти к спящей птице и напугаться убегающего марала.
Таймень
Чулышман, словно безумный, ярится и мечется в каменных глыбах под Кату-Ярыком, быстро, но с трудом бежит по широким шиверам-перекатам в Ак-Куруме. Возле Коо и Кок-Паша отдыхает в омутах, будто накапливает силу для преодоления многих ещё перекатов.
В таких глубоких местах Чулышман спокоен и чист. Только на поверхности воды вспухают бугры водоворотов, как мышцы борца, который приготовился к схватке. Вода там по осени сине-зелёного цвета и прозрачна.
Я встал на камне у самой воды, и мне было видно, как навстречу течению один за другим идут хариусы. И мелкота и крупные. Из глубины вдруг поднялся большой таймень. Он замер под самой поверхностью, чуть пошевеливая бордовыми плавниками. Течение в этом месте было сильным, но для тайменя оно, наверняка, было не сильнее, чем для меня ветер.
Я переступил с ноги на ногу. Таймень словно глянул на меня снизу вверх и, изогнувшись, ушёл в глубину.
Сильная и стремительная рыба таймень, хищник. Хватает всё, что движется в поле его зрения, и с чем он может справиться.
Мне приходилось несколько раз ловить тайменей спиннингом, на блесну. Правда, не очень крупных. У одного, семикилограммового, я нашёл в желудке две белки. Они были почти целые. Видно, он проглотил иx незадолго до того, как сам сел на блесну. Мелкие зверьки – белки, бурундуки, полёвки – часто становятся добычей тайменя, этого крупного лосося, когда во время сезонных переходов, миграций переплывают реки.
Таймень часто вырастает до внушительных размеров. При мне один рыбак на Телецком озере вытащил тайменя на двадцать два килограмма. Я видал тогда же, как взявший блесну таймень тащил по озеру лодку с двумя рыбаками. Он смотал с катушки все сто метров миллиметровой лески, оборвал её и ушёл. Это был, видно, настоящий великан. Может быть, даже тот, которого поймали несколько лет спустя, и который весил больше шестидесяти килограммов.
