Именно в этом прелесть встречи с лесом…
Благородный олень на просеке в Беловежской Пуще.
«А-а-о-о-о!» – это в глубине лесного квартала, вероятно, в километре от меня, олень-рогач подает голос. «А-а-о-о! Бао-бао! А-а-о-о!» Он бросает звуки в осенний утренний лес. Словно невмоготу этому громадному зверю с развесистой короной рогов.
«А-а-а-о-о-о!» – и словно взял себя за горло и терзается оттого, что ещё сильнее бы надо крикнуть о себе или пригрозить сопернику.
«А-а-о-о!» – вот рвётся какая-то преграда, и словно из громадной бочки выходит голос зверя в лес. Слышу и будто чувствую, как вибрируют его голосовые связки, как резонирует звук в его груди, словно она увеличилась до невероятных размеров и сделана из благородного певучего металла.
«А-а-о-о-о!» – продолжает он свою прекрасную песню. И замирают в тоске ланки-оленухи, окружившие своего повелителя.
«А-а-а-о-о!» – исторгает он на последнем дыхании, и голос его звучит словно труба органа.
Это надо слышать. И слышать здесь, в ночной темени или утреннем сумраке леса со всеми его шорохами и запахами. А тут правее подает голос ещё один.
«А-а-о-о! Ба-а-о-о! Ох-ох-ох!» – в конце песни этот олень взрёвывает и ярится, словно сам себя распаляет на бой с соперником. «А-а-о-о! Это я сильнее всех! А-а-о-о! Это мои рога развесистее и мощнее!»
Вот о чём поют эти олени, пока я подкрадываюсь к ним.
Благородный олень в Беловежской Пуще.
Молодой одиночка-самец медленно идёт, подрёвывая, по тропе к просеке. Я его увидел раньше, чем он меня, но не успел укрыться и упал на колени прямо посреди просеки, надеясь, что он меня не заметит. Но он, подойдя почти вплотную, всё-таки увидел что-то непонятное и новое. Увидел и – будто наткнулся на стену. Он долго стоял за кустами, нагибался почти до земли, вытягивал шею, пытаясь найти просвет в ветках, чтобы лучше меня рассмотреть. А над уже пожелтевшей листвой раскачивались коричневые с белыми кончиками его рога. Потом он не выдержал и, сделав несколько шагов, уставился на меня из-за дерева одним только глазом…
Уже вот они, рядом, песни-рёвы. Уже кажется, что ветки вибрируют в унисон этим голосам. И становится жутковато оттого, что ты причастен к этому великому оленьему празднику осенней любви.
Легкий утренний ветерок тянет на меня по просеке едкий запах мускуса, запах распалённого оленя – певца, бойца… Слышен топот разбегающихся ланок, когда ОН гонится за избранницей. Слышен и треск ломающихся кустов и костяной стук рогов, сошедшихся в поединке.
И вот метрах в сорока от меня появляется боевая пара. Идут бок о бок через просеку. И тот, что поменьше, – впереди. Большой олень (ах! какие рога!) тяжело поднимает голову и… «о-о-о! а-а-а!» – угроза сопернику.
Растворяется пара в кустах и вдруг снова, словно выполняя какой-то древний ритуал, выплывает на просеку и переходит её. И опять «а-о-о! а-о-о!» – угроза тому, кто поменьше. А может, он говорит ланкам – ну, сравнивайте!
Грациозны, замедленны движения быков, безразличны они к окружающему. В утреннем сумраке сверкают белые концы отростков на рогах. Нижние – в клочьях травы. Словно пряди волос, они закрывают лоб оленя. Под ними видны налитые кровью, безумные глаза зверя. Бурое тело напряжено до предела. Втянут вымазанный в грязи живот, а шея, обросшая длинным волосом, словно в броне.
Один раз большой олень остановился и то ли с презрением, то ли с негодованием искоса посмотрел на меня, скорее просто в мою сторону. Подсматриваешь? Да?
Ланка вылетела на просеку, несколько секунд смотрела прямо на меня и, сильно ударяя копытами в землю, умчалась в глубину ельника. За ней все стадо. Затопотали, подавая друг другу сигнал опасности. Осталась после них только изрытая земля и перемешанный с её сырым запахом тяжёлый запах оленя.
Солнце уже встало, свистели рябчики, и стадо кабанов, роясь в земле и похрюкивая, спокойно перешло просеку.
По чернотропу и белой тропе
Вот и предзимье наступило. Оголился лес, и поляны словно раздвинулись. Облака набухли, опускаются всё ниже-ниже и грозят то ли мелким осенним дождиком, то ли близким снегом. Кончается осень – жди снегов.
В прозрачных кустах мелькают синицы, тихонечко перекликаются, словно боятся потерять друг друга. Где-то в глубине леса чуть слышно стучит дятел, потрошит еловую шишку в своей кузнице на сухом осиновом суку. Даль просеки теряется в тумане. Бесшумно, плавно и невесомо переходят её, словно призраки, три лося. Бык, большой рогач, на секунду останавливается и как будто исподлобья смотрит на меня. Весь его вид говорит – ты зачем здесь?
И тишина! Великая тишина осеннего предзимнего леса!
И вдруг эта тишина нарушается новыми звуками. «Аа-та-та-та!! Вот-вот-вот! Ну, собаченьки! Аай-яй-яй! Ну, милые! Аа-та-та-та!!» – это гончатники пóрскают, набрасывая, как говорят они, своих собак. Их пока не слышно, не •натекли ещё на след и копаются на жировке. Но первым, словно колокол ударил, подаёт голос выжлец, гончак костромской породы, и тут же выжловка залилась! Какое сопрано!! Помкнули! Взяли след русачка и покатили по нему, отдавая голос, залились! Теперь только остаётся угадать верный его ход и ждать, ждать того момента, когда неслышно мелькнёт на опушке и начнёт приближаться к тебе желанная добыча – заяц-русак.
Но вот и лёгкий шорох листвы! Это он! Заяц подкатывается к тебе, будто прикрываясь кустиками и пеньками. Сердце колотится так, словно это не заяц, а, по крайней мере, медведь. Не промазать бы! Но сегодня день твой! Негромкий хлопок выстрела и заяц лежит недалеко от тебя, а ты торопишься к нему, чтобы поднять добычу, и поглаживаешь его, ощущая уходящее тепло влажного меха на спинке твоего законного трофея.
А собачки где-то там поотстали, идут по следу, и стонущие голоса их, сливаясь в дивный дуэт, томят душу. Они словно соединяют тебя с тем давним временем, когда были великие русские псовые охоты по красному зверю, теперь, к сожалению, известные нам только из книг да по кинофильмам (но как искажённо!).
Но вот они и рядом, скулят, хакают, вывесив языки и стараясь достать добычу, которую ты поднял высоко над головой. Потом традиционные пазанки! Надо, надо отрезать передние или задние лапки у зайца и скормить их собакам. Для них они ведь то же самое, что для нас хорошая чарка, опрокинутая, как принято у охотников, на крови, после добычи зверя.
Где-то за кустами – гончие.
