Его ничего не остановит.
Понимаю это, глядя в совсем ставшие черными глаза. На сжавшиеся челюсти. На ноздри, что раздуваются от ярости и похоти.
Зачем? Зачем я раздразнила зверя? Надо было просто потерпеть…
— Иди, — вдруг резко отпускает меня на пол.
Так, что я шатаюсь, теряю равновесие и вынуждена уцепиться за его рубашку.
— Иди, София — цедит сквозь сжатые зубы, резко ударяет по двери кулаком рядом с моим лицом.
И я не иду. Я бегу. Несусь по коридору, вынырнув из-под его огромного тела.
Глядя на то, как тяжело Санников облокачивается о дверь, тяжело, хрипло дыша.
Просто несусь по коридору, пока не влетаю в своею комнату, с грохотом захлопнув дверь.
Лихорадочно стаскиваю все, что могу найти и перетащить. Стулья, тумбочки, тяжелые кресла. Присовываю их к двери.
Тяжело падаю на постель, так и не в силах отдышаться.
Я знаю, что мы заключили договор. Знаю.
Но сейчас он в такой ярости, что мне просто безумно страшно.
Кажется, если сейчас ворвется, то просто разорвет. На части.
Сейчас надо просто спрятаться. Об остальном я буду думать позже.
Глава 43
Стас
Сбежала!
Тяжело дыша, задыхаясь от бешеного желания, грузно опираюсь о дверь. Буквально валюсь на нее руками.
Раздирает от бешеной похоти. От ненормального желания ворваться с нее и терзать.
Член дергает так, что уши и глаза кажется, сейчас взорвутся.
Блять.
Я мог ее взять. Мог взять уже давно. Тысячу раз разложить на столе и сладко трахать. В любое время.
В любую из ее сладких дырочек. Вертеть, как мне захочется.
Поворачивать к себе лицом, опуская член в сладкий непокорный ротик или разворачивать раком, наматывая волосы на кулак и сумасшедше вбиваясь.
Я мог трахать ее ночи напролет и лениво за завтраком, разложив прямо на столе, посреди еды. Лениво заталкивая в рот кусок бекона, пока она бы меня удовлетворяла.
Мог бы. Могу. Тем более, до зубовного скрежета хочу почему-то именно эту девчонку! Эту долбанную принцессу с золотыми волосами и таким сочными губками. Такими сладкими, что до сих пор ведет от их вкуса у меня во рту!
Мог бы тысячи раз!
У меня, блядь, на нее есть все права и даже больше!
Так какого хера я сейчас с адским стояком пытаюсь прийти в себя, слушая, как по моему коридору стучат ее убегающие ножки?!
Хотел сегодня сломать. Хотел добить. Хотел увидеть, как глупая, балованная мажорка, привыкшая, что, может благодаря власти и сомнительным заслугам папочки, вытирать обо всех ноги, поймет, что ничего она теперь не стоит. Что меньше, чем пустое место она теперь.
Хотел отчаяние это, понимание, разлом в ее глазах увидеть.
Чтобы перестала так нагло задирать голову. Так уверенно смотреть, как будто чего-то стоит в этой жизни.
Нет, принцесса. Сама ты по себе ничего не стоишь. Ни капли. Все, что тебе позволяло себя так чувствовать, было добыто только твоим папочкой. Через страдания, через трупы других. Через сломанные, блядь, судьбы и жизни, благодаря которым ты привыкла есть с золотых тарелок и гордо поднимать свое красивое лицо.
А все имеет в этой жизни свою цену. И я хотел, чтобы она это поняла. Ударить хотел. Яростно. В самую глубь. С разворота.
Конечно, ни на какой бал и идти вместе с ней не собирался.
Был уверен, — стоит нам только приехать, как только она увидит дом отца и все поймет, — сразу же все изменится.
Тогда поймет, что нечего голову вздергивать.
Что нет у нее никаких прав.
Одумается.
Станет такой, как и должна быть — шелковой, послушной. Поймет, какое одолжение я ей сделал тем, что еще даже и денег на лечение предложил. А ведь мог бы и так ее себе забрать.
Перестанет глазищами своими сверкать яростно. И ненавистью жгучей на меня из них плескаться.
Вот тогда заластится.
Поймет, какое это для нее счастье и благо — ублажать меня, да и вообще просто находиться в моем доме!
Осознает, что никакая она не принцесса. Никто. И все изменится.
Станет такой, как должна быть. И, блядь, из меня вылезет эта заноза. Заноза особенного, такого странного отношения к девчонке, которая того совсем не стоит. Та самая, блядь, из-за которой мне все другие куклами кажутся. Никакая она не особенная. Как все. И вести себя начнет, как все, когда это поймет.
Ну, а я, наигравшись, конечно, просто выброшу ее потом на улицу.
Пусть справляется дальше одна. Самостоятельно. Как все справляются.
Но нет.
Я охирел, когда гордо подняла голову. Вскинула вверх свой нежный подбородок, который даже не задрожал.
И вместо того, чтобы руками в меня вцепиться и умолять забрать, увести ее отсюда, гордо вышла из машины.
Ждал, что развернется обратно.
Что истерикой сейчас ее накроет.
Но вместо этого малышка решительно, недрогнувшим, блядь, шагом, пошла вперед!
С королевской гордостью даже поздоровалась с Греком!
А мне по шарам от этого дало. Долбануло. Наверное, впервые в жизни я, блядь, реально, по-настоящему, остолбенел.
Мало кто б смог. Ефимов весь аж скукожился, когда ее увидел. Не каждый мужик бы переступил порог этого дома в ее положении.
А она смогла.
Переступила.
С донельзя расправленной спиной. Не опуская глаз.
И я впервые восхитился женщиной.
Внутренним стержнем, который не в каждом мужике есть.
Сам знаю, как это, блядь, нелегко, подниматься, когда удары один за другим летят прямо в грудь, в раскрытую дыхалку. Физические удары, кулаки — это херня. А вот когда те, кому доверял, на кого рассчитывал ноги об тебя вытрут, да еще смачно прокрутят аккуратным каблуком по горлу, — тут практически выстоять нереально. Тут, блядь, полный слом.
Да.
Я хотел.
Со злобой мрачной, на отца ее направленной хотел, чтобы она хоть часть того пережила, что мне пришлось по его милости.
Не довел бы до конца, не дал бы о нее ноги этим дряням, размалеванным трепать. Увез бы.
Но эта девочка. Эта хрупкая принцесса меня сделала. Всех, блядь, сделала, на этом балу! В этом прогнившем насквозь окружении!
И я зубами рвать был готов того урода, который к ней подошел. Как только его речь услышал.
Всех на хрен их, в доме этом, расфуфыренных, — на части разметать. За то, как смотрят на нее. За то, как криво усмехаются и выкручивают свои поганые шеи, наблюдая за ее унижением.
