Одна дорожка спускалась к общежитию мужскому, другая, петляя между клёнами, взбегала на холм к женскому. Поэтому под светофором всегда торчали влюблённые парочки, обычно перво- или второкурсники, ещё только созревающие для крыши любви. Сейчас там было пусто, только ворошили темноту голые ветки.
— Пока, — сказал Ислам и повернул направо. Его путь лежал мимо жилого дома. Из окна на первом этаже доносилась усталая мелодия. Сергей Бабкин.
— Счастливо, — ответила она и исчезла; среди деревьев ещё какое-то время мелькало её белое пальто.
«…держаться за край твоей души — значит, не падать низко…
и ни о чём не думать, и ничего не знать…»
Голос сочится с подоконника, капает за шиворот, и Хасанов проходит мимо, зачерпнув всем своим существом голос и повторяя про себя эти две строчки. Образовавшаяся внутри пустота ошеломляюще огромна, будто за последние полчаса кто-то нагнал на подсыхающую почву, на руины некогда процветающего города экскаваторов. И Ислам с облегчением наполнил эту яму до краёв словами. Повторяя их про себя вновь и вновь, запихав руки в карманы, он шёл домой.
* * *
Вскоре корпус начинает наполняться жильцами. До начала занятий ещё несколько дней, но сессия гремит гвоздями, её грозный перст качается теперь перед глазами каждого студента.
Вот уж действительно, пришло время вспомнить, кто здесь студент.
Паша примчался взмыленный, как скаковая лошадь, утащил учебник по политологии («Я свой спалил, чтобы согреться… в гараже ночевал. Не поверишь — такая история. Потом расскажу…») и между делом спросил:
— Ну, как там твоя личная жизнь? Всё ещё цветёт?
— Всё кончилось.
— Ты же по ней с ума сходил. По своей девочке.
— Она не моя девочка.
Паша разворачивает к себе спинкой стул, садится, разбросав ноги. Учебник предусмотрительно прячет под мышку. На нём чёрно-белая майка, зауженные джинсы и сланцы на тёплые носки. Зимой полы здесь очень холодные.
— Не парься. Они все редкостные сучки. А вот чуваку я бы на твоём месте начистил морду. Чтоб неповадно было уводить чужих баб.
— Забей.
— Я-то забью, — Паша хмурится, искоса разглядывая друга. — Не, ну серьёзно. Ты и он, честный мужской разговор. Если начистишь ему рожу, может, и сучку вернёшь. Правда я бы, опять же на твоём месте, обратно её не взял.
Говорит назидательно, тяжело опуская каждое слово и припечатывая его взглядом. Прирождённый оратор.
— Послушай профессионала. У меня неплохой опыт в расставаниях. Здесь всё довольно просто. Если ты её трахаешь, то она твоя. Как только начинает тебя динамить — пора трубить в трубы. Когда было?
— Не было.
— Давно?
— Вообще.
— Да ты что. Ну это уже клиника, — Хасанов открыл было рот, но Паша поднимает палец, и рот сам собой закрывается. — Сейчас ты мне начнёшь лечить, что она нужна тебе не для этого, у вас чисто такая одухотворённая любовь, и тэдэ. Не начинай. Не падай в моих глазах.
— Ладно.
— Так-то лучше. Ты хочешь её отбить у этого хрена?
— Не совсем.
— Как это — не совсем?
— У друзей девушек не отбивают, — неожиданно для себя ляпнул Ислам.
Пашин лоб разделила морщина.
— Это Миха, что ли?
— Нет.
— Лёнька?
Ислам качает головой.
— Тогда когда это ты успел с ним подружиться? А?
Ислам молчит, глаза убегают, и Паша начинает свирепеть. Качается на стуле, и тот жалобно скрипит под ним.
— И, в конце концов, разве это не он у тебя её отбил?
Ислам качает головой, и Паша остывает. Хасанову кажется, он видит, как у друга из ушей выходит пар. Паша сердито сопит. Бурчит в сторону:
— А, да. Вы же с ней не спали… И тем не менее. Что это ты из себя тут короля Артуря корчишь? Или как там его… Ланселота. Обоснуй.
Хасанов не может объяснить. Да и как рассказать, что отрицательные эмоции, как ни удобрял он для них почву, не взошли. Взошло нечто иное, что-то, чему очень трудно дать название. Может быть, благодарность. Что-то тёплое, горькое и душистое, как полынь. Вот только как быть с тем, что всё вокруг в серых тонах, как на старом телевизоре?..
Он бессильно мотает головой, и Паша вздыхает, придерживая под мышкой книгу:
— Ну, тогда только сочувствую. Ничего, брат, найдём тебе другую. А мне пора… тут… подучить.
И умчался. Действительно, это ли катастрофа? Вот если ты срежешься на матанализе, потому что в гараже было ужасно холодно, а под рукой только учебник, две промёрзлых оконных рамы и зажигалка, вот это действительно — кранты…
С опозданием прикатил из Эстонии Яно, и жизнь начала обретать краски — в прямом смысле. Запоздало нарядил маленькую искусственную ёлочку, раскидал по комнате (только на своей половине!) конфетти и искусственный снег. Под столом нашли убежище два игрушечных оленя, а люстра обросла жизнерадостной лапшой дождика.
Спрашивает:
— Ты чего такой унылый?
— Ничего.
— Может, твою половину тоже украсить?
— Отстань.
Исламу стало противно, и он пошёл искать Мишу.
— Напиваться? — переспрашивает он. — В такое время? Да ты совсем с ума съехал. Завтра вечером я один, что ль, матан сдаю? Выпрут из этой каталажки, и дело с концом.
— Я ставлю.
— Ах так? Ну ладно, пошли.
Чем закончился день, Ислам не помнит.
Первые пару дней после расставания с Катей совершенно не тянуло напиваться. Казалось, вот замутишь чем-нибудь сознание и забудешь какую-нибудь важную мелочь. Исламу ничего забывать не хотелось. Совсем.
Всё вокруг обретало болезненную чёткость, будто раньше смотрел на вещи через мутное стекло, а теперь это стекло разлетелось, и в ноздри ударил пронзительный январский ветер.
Эти два дня Хасанов привыкал к новому миру. Ходил, буквально держась за стеночку. А потом отпустило и теперь вдруг нестерпимо потянуло напиться. Уже не страшно было что-то потерять — всё равно не получится. Прошлое, будто бы раскалённым железом на крупе рогатого скота, оставило на нём свою отметину.
Он завалил два экзамена из пяти. Один сдал на трояк, два других на четыре, выехал верхом на старых знаниях. И то физику ему зачли, честно говоря, просто из жалости. На экзаменах он сидел, будто даос, постигший, что просветления на свете нет и не предвидится.
* * *
Спустя какое-то время Катя исчезла из университета. Как-то на выходе из общаги, где отупевшие от сессии студенты лихорадочно курили и глотали свежий воздух, к Исламу подлетел паренёк.
