Яно вроде бы вернулся в привычную колею. Начал ходить на занятия, однако на лекциях пялился в пространство или чертил что-то пальцем в тетрадке. Но делал всё это словно бы по обязанности. Когда спрашивали, вставал и говорил: «Не знаю». И садился. Начал курить, выдувая по пачке в день. Вся та дремучая хрень, которой он занимался раньше, оставалась без дела, и в комнате завелось нечто, чего Ислам не мог так сразу идентифицировать, а Яно попросту не замечал.
Здесь завелась плесень.
Всё вокруг было ею покрыто, склеивало в клубок вещи и мебель. Неуловимый запах гнилья проникал через ноздри и вызывал где-то внутри позывы к тошноте. Даже свет сквозь занавески проникал какой-то серый и пыльный.
Глава 12
Однажды, выползая, как обычно, ко второй паре, Ислам примечает шевелюру Яно на подходе к универу. Эстонец вытаптывает на газоне свежую травку с весьма потерянным видом. Курточка расстёгнута и болтается на плечах, точно на вешалке.
— Ты чего тут?
Яно поднимает глаза.
— А меня выгнали.
Он рассказывает, рассеяно протирая очки носовым платком, и Ислам сдерживает в себе позывы захохотать. Оставляет друга дожидаться внизу и, всё так же загоняя поглубже ухмылку, как любопытного котёнка, лезущую и лезущую к свету, взлетает по лестнице к кабинету Валюты.
Растекаясь по стулу, она устало сыпет себе нос бранью. Пухлые пальцы, точно отъевшийся воробей, копошатся в горке семечек между журналами в липких корочках, расписанием занятий на листке А4 и настольными электронными часами. Ухватив особенно жирную семечку, рука-воробей тащит её ко рту и возвращается к прерванному занятию.
Машет рукой, приглашая заходить.
— Я насчёт Ярви.
Взрывается. Щёки раздуваются, как у хомяка, волосы, забранные в сетку на макушке, колышутся, словно улей.
— Он меня просто вывел сегодня из себя, — верещит она. — Вывел. Вывел. Уел просто. Я не желаю с ним больше разговаривать. Видеть его на своих предметах.
Хасанов чувствует, как мелеет хорошее настроение, как прячутся его остатки в ложбинках ладони.
— Финн или кто он там, — продолжает она. Подаётся вперёд, складывая локти на столе, и стул, шваркая ножками, отъезжает назад. — Мало ли, что иностранец. Это не значит, что можно мне такое говорить.
— Что говорить, Настасья Петровна?
— А вы кто, Хасанов? Его опекун?
— Я переводчик, — хмуро говорит Ислам. — Финский в школе учил. Должен же кто-то написать его родителям.
— Напишите. Непременно напишите, что он говорит своим учителям. Он же иностранец. Я бы подумала, что его кто-то научил, но он прекрасно понимал, что говорит. Я же по глазам видела.
— Напишу, — покорно говорит Хасанов. — А можно, он ещё придёт?
Валюта морщится. На массивном теле складками лежит зелёный свитер, из воротника дышит на шею, на лицо таким жаром, что там возникают красные пятна, словно марсианские кратеры. На дне их скоро начнут собираться мутные озёра.
Оттирает лоб, смотрит на Хасанова.
— Только в одном случае. Если он принесёт письмо от родителей, и если вы мне его переведёте. Тогда я, может быть, подумаю.
— Твоя шкура спасена, — говорит Ислам, спустившись вниз.
Яно не проявляет никаких признаков энтузиазма. Влажный мартовский воздух скапливается в волосах, и шевелюра блестит, будто замёрзший во льдах огонь.
Бредут домой, и Ислам спрашивает:
— Что ты ей сказал?
Яно повторяет с безразличным лицом, и Хасанов присвистнул.
— Ого. Вежливо хотя бы сказал?
— Вежливо.
— Ты что, совсем не соображаешь, что делаешь? Хочешь уехать обратно домой?
— Не хочу, — он смотрит на Хасанова, и вдруг запускается механизм, конвейер, позволяющий составлять длинные предложения. Скрипит проржавевшими частями, щёлкает шестернями, всё издаёт резкий запах ржавчины, но работает. — Она на самом деле такая. Сволочь. Специально… как это? Валит тех, кто её злит и кто не хочет платить денег за экзамены. А злят её те, кто разговаривает или отвлекается. Кто не… как там? Не ловит слова ртом…
— Кто не смотрит ей в рот, — поправляет Хасанов, зачарованный тем, что ему удалось разговорить Яно.
— Да. Ей не нравится Писмарев… говорит, что он раздолбай… Лера, та девочка, у который такой резкий смех, как будто, — движения ладонями, — как будто точат ножи, и ещё пара ребят. А я нравлюсь. Нравился. Но я сказал ей, что думают остальные.
Ислам минуту раздумывает над этим, глотая прохладный воздух. Под ногами чавкает жижа, обнимает подошвы вязкими губами и не желает отпускать.
— Как бы тебе объяснить. Ты слышал что-нибудь о приспособленчестве?
— Нет. А что это?
Ислам размышляет.
— Что-то, что делают все. Чтобы не вылететь из института в частности и чтобы как-то подняться в этой жизни. Я не буду тебе сейчас всё это пересказывать. Такая жуткая банальщина… Просто ты должен пропускать ту ложь, что они тебе заливают в уши, мимо себя. Понимаешь?
— Нет, — мотает головой, — Они же все говорят неправду. Я это слышу.
Задумчиво касается мочек ушей, будто подумывает: не заткнуть ли уши вообще. Хасанов фыркает.
— Будто раньше они обходились без вранья. Такие ангелы. Ты же не замечал. Что за патриотическая собака тебя укусила?
— Не знаю. Раньше я не замечал… замечал, но не придавал этому смысла. Как ты. А теперь, если это неправда, то она сидит у этого человека на плече, как… как большой ворон. Я ему говорю про него, вот и всё.
— Но не в таких же выражениях.
Яно смущённо пожимает плечами. Шаги у него широкие, и он меряет ими дорогу с механичностью маятника. Хасанов едва поспевает следом.
— Ты мог бы в таком случае сам выпроводить прочь Славу. Мне не очень хотелось бить ему морду, знаешь.
— Он говорил правду. Для него это было правдой. И для нас тоже. Пусть она немного… как это? Железная. Как меч.
— Я тебя не понял, мой инопланетный гость, — вздыхает Ислам, и Яно ничего на это не отвечает. Так и топают в молчании до самого общежития.
После случая со Славой к ним ещё раз заглядывает местный шериф.
Под дробь костяшек по дереву Хасанов подходит к двери и слышит:
— Не открывай!
Замирает, в недоумении теребя дверную ручку.
— Ты это, — говорят, — буянить не будешь?
— Не буду, — говорит Ислам, и его начинает разбирать смех. Он узнаёт голос Игоря, печальный, как дождь над Питером. — Могу я открыть?
— Если не будешь, то открывай, — дождь в голосе стучит чуть веселее.
