— Солнце, — Яно раздумывает, и сквозь картонную маску внезапно пробивается свет его прежней натуры. — И апельсины. Я люблю апельсины.
Заканчивает невпопад:
— Их можно даже не мыть, просто почистишь и кушаешь.
Рука с маркером бегает по мятому листу, выводит дугу, похожую на улыбку, неловко и жирно получаются прямые линии. Ислам отчаянно жалеет, что не может рисовать, как тот урождённый в другом городе петербуржец. Если бы у Ислама так же была привычка рисовать кому-то на тетрадных листах письма, тогда то, что он задумал, получилось бы куда лучше.
Почему все по-настоящему интересные привычки достаются посторонним людям? Эти люди спокойные и добрые, в то время пока ты стараешься прожить свою куцую жизнь, не сломав её, как сук на молодой берёзке. Эти люди висят над тобой со своими великолепными привычками целой россыпью звёзд, и ты молишься на них или пытаешься долезть, всего лишь чтобы набить кому-нибудь лицо…
Впрочем выходит очень даже хорошо.
— Смотри.
Посередине листа колечко апельсина со всеми своими семью дольками, такое пронзительно-оранжевое, что слезятся глаза. От него, будто спицы в колесе, расходятся лучи разной длины и толщины.
— Это — наш флаг.
Ислам оборачивается к Яно и поражается перемене. Эстонец смотрит на клочок бумаги, будто малыш на конфету. Вновь набегает прибоем на размякший от экстаза разум ощущение, что безумное твоё действие — единственно верное.
— Красивый…
— Конечно, красивый. Я ведь чиркал. А территория у нас будет вот тут, — Ислам обводит рукой с фломастером вокруг себя, будто замыкает всё в невидимый круг. — Эта комната. И каждый, кто ступит сюда, если, конечно, он хороший человек, отныне будет чувствовать себя как дома.
— А законы?
Яно распахивает рот, уши, словно паруса в океане охотно разворачиваются навстречу первому за много дней ветру.
— А законов не будет. Мы прекрасно друг друга знаем. Я знаю, что ты хороший парень, ты знаешь, что я неплохой. Ни один из нас не захочет причинять вред хорошим людям. А нехороших людей, нечестных, мы просто оставим за порогом. Как тебе?
— Мне нравится.
Яно улыбается. Господи, по-настоящему улыбается впервые за долгое время! Ислам чувствует, как улыбка отражается от собственных губ.
— Вот и договорились. Теперь можешь убираться обратно в свой сон.
— Я уже как-то не хочу.
Яно начинает одеваться, а Ислам роняет себя на кровать, выжатый так, будто то солнце он писал собственной кровью и размером оно с автомобильное колесо. Лежит и наблюдает за соседом.
Яно, кажется, глубоко задумался. Ходит кругами, смотрит на всё совершенно новым взглядом, трогает руками как-то по-другому и через маску пробивается растерянное выражение. Занавески с окна смёл брезгливо, как паутину. Отлипает от стекла и снова — меряет шагами свою территорию.
Не вспоминает курса экономики, не спрашивает ни о деньгах, ни о продовольствии, ни о прочих важных составляющих любого государства, и Ислам облегчённо вздыхает. У него пока нет ответов на эти вопросы.
Яно меняется теперь на глазах. Старые шрамы ещё видны, чёрные, гноящиеся раны, они заметны в осанке, в походке, далеко не такой стремительной, как раньше. Как будто отрастил усики, как у муравья, тщательно прощупывает пространство впереди себя. Он больше не мечтает о дальних землях, мореход и первооткрыватель разлагается в нём заживо, а книги-путеводители переместились в самое непрестижное место — под стол. Карта мира с «гвоздиками» ещё висит на стене, но Яно смотрит на неё так, как будто не совсем понимает, зачем она нужна. Он помнит, как много скрывалось за каждым таким «гвоздиком», красным на Испании, оранжевым на Мексике, зелёном на Японии. О каждом он мог говорить много часов, откинувшись на диване и мечтательно глядя в потолок. Теперь же всё это исчезло.
Но происходит что-то положительное. Он стал спать ночью. Больше не похож на вечно бодрствующий экспонат музея восковых фигур, бледность уплыла с лица, и синяки потихоньку сползли на нет. Забирается под одеяло и моментально отключается, вновь становится каплей в великом потоке.
В общем-то он стал нормальным. На взгляд постороннего человека — даже понормальнее, чем раньше. Шутит, смеётся над шутками Ислама. А человек, который может смеяться, считает Ислам, не может претендовать на звание депрессивной устрицы.
И всё равно вокруг него всё время маячит некая бездна. Будто Яно — маяк, вокруг которого бушует северное море. Беспечность, которая раньше гуляла с ним рука об руку, больше так и не заглянула на этот огонёк.
«В этом мы с тобой очень похожи, — думает Ислам. — Моя Беспечность сейчас в Питере. Но я, во всяком случае, знаю, что она где-то существует. А ты — знаешь?»
Подчас ему хочется спросить об этом Яно. До того хочется, что нестерпимо начинает покалывать кончик языка. Но так ни разу он не нашёл для этого слов.
— Мы даём тебе политическое убежище, — провозглашает Яно.
— Политическое убежище, — смеётся Наташа. — Что это вы здесь придумали? В «Цивилизацию» играете?
Она задирает голову, видит флаг, кнопками прикреплённый поверх карты и фыркает.
— Нет. Мы двое этих… правителей. А подданных у нас нет. И законов нет. И денег.
Наташа поворачивается к Исламу, взгляд такой: «Чем ты накурил ребёнка?» — и Хасанов разводит руками.
— Ты же хотела уехать в другое государство. Вот, видишь, получилось. Вон там у нас граница, а говорим мы здесь на русском и русском матерном. Вон, премьер-министр ещё на эстонском. Если хотя бы один язык из трёх знаешь, то добро пожаловать.
В двух словах он рассказывает про утверждение флага, снова пытаясь обуздать свою улыбку, но та, как необъезженный учебник по высшей математике, не думает подчиняться. Наташа, глядя на эту улыбку, хохочет так, что в комнате Гоши валятся с полок кассеты.
— Почти Нарния, слушай! Только не в шкафу.
Она многозначительно кивает на Яно: мол, вижу, прогресса добился, но Хасанов делает вид, что не замечает намёков.
Яно занимается саксофоном. Сидит на полу, на корточках, полирует инструмент влажной салфеткой и смотрится в отражение, где голова его в блестящей поверхности напоминает одуванчик. Собирается с мыслями, чтобы снова попробовать на зуб ноты.
Последний раз их видели вместе полтора месяца назад, и Хасанов тогда спросил:
— Чистишь?
— Нет.
Инструмент у него в руках меняет положение, заглядывая хозяину в лицо раструбом.
— Что-то застряло?
— Нет. Играю.
Ислам с утюгом штурмует воротник рабочей рубашки, поминутно чихает от порошка, которым надушили рубашку в прачечной. Теперь же он отставляет утюг, смотрит заинтересованно.
