— Не злись. Я не специально.
— Прости.
Хасанов пытается задавить в себе раздражение и позыв поязвить ещё. Выспаться после вчерашнего дежурства в «Травке», видимо, так и не удастся. А завтра снова на работу…
— Я здесь. Под окнами у тебя стою. Ты можешь меня не любить, только посоветуй что-нибудь. А? Может, есть друзья, знакомые, кто пустит к себе на ночь?
— Конечно, есть. Вот он, на соседней койке дрыхнет. Жди, сейчас спущусь.
Она на каблуках, в потёртых джинсах и с огромной сумкой в руках. На улице снова похолодало, но на белом лице мороз не оставил ни одного поцелуя. Под воротником пальто тает снег; он кажется невозможным в конце марта, когда только вчера все ходили в футболках, но валит с самого утра. Погода в этом году творит чудеса.
Перехватывает сумку поудобнее, двумя руками, холодно смотрит на Ислама. Хасанов различает за этой маской растерянность.
Есть люди, которые умеют раскрашивать свой взгляд в белый цвет, и Наташа как раз из их числа. Не в смысле невинный, пушистый и что-нибудь такое, а в смысле — пустой и холодный. Когда они чего-то смущаются или стыдятся — превращаются в этаких див. Смотрят на тебя как на пустое место. Однако стоит присмотреться и разглядишь за этим льдом румянец обиды. Чаще всего обиды на себя.
Кидает сумку посреди комнаты, не снимая сапог, падает в кресло Ислама и вращается в нём, с наслаждением закинув под голову руки.
— Так и буду кататься до утра. У вас есть что-нибудь пожрать?
Ислам садится на диван.
— С чего тебя выгнали-то?
— Бу. Какой ты скучный.
Тянется за кружкой на столе, придирчиво изучает остатки кофе на дне.
— Рассказывай. У нас здесь за байки живут и едят.
— Помнишь, у нас с тобой разговор был про забугор. Такой тяжёлый разговор, — она складывает губы трубочкой, как будто хочет подуть на болячку. — Так вот, ты молодец. Я прониклась. Собрала родителей на кухне и устроила им презентацию пары забугорных вузов. Я решила не ждать и сказала, что мне на фиг не нужны их деньги.
— Какие деньги? Ты же на бюджете. Отличница.
— Я тебе не рассказывала? Мне бы не хотелось, но раз уж Сопротивление развалилось, я уже не кумир для молодой поросли и всё такое…
Она смотрит на Хасанова, и он снова не может сдержаться:
— Да не авторитет ты для меня, не бойся. Подрывать уже нечего. Давай рассказывай.
Наташа вздыхает.
— В общем, училась я через пень-колоду, и родители регулярно подбрасывали мне на взятки преподам. Иногда даже в лом было побарахтаться самой, что-то там сдать. Совала деньги, зачётку и бежала дальше воевать за правое дело. Не, ну ты прикинь, а? Стыдно сейчас до усрачки.
Хасанов морщится.
— Так вот. Решила им заявить, что бросаю всё. Прямо с завтрашнего дня. И ближайший год посвящаю изучению инглиша или другой болтологии, зарабатыванию денег, какой-нибудь ещё фигне. И еду потом куда-нибудь в Финляндию. В местном макдаке работать, ага. Дурища, что тут ещё скажешь. Господи, я не зомби, но мозгов всё равно хочу…
Она недовольно барабанит пальцами по столу, на лицо по мере того, как излагает события минувшего вечера, возвращаются краски.
— У меня отец горячий, хотя и отходчивый. Но заводится с полпинка, как начнёт орать, никакой сковородкой не остановишь. А потом ходит унылый, собирает по углам свои слова обратно. Какие найдёт… ну, я в него, конечно, пошла. Он разошёлся, говорит, я без них никто, они меня до третьего курса на своём горбу тащили, а я такая неблагодарная дрянь… Мама в слёзы. В общем-то он прав, конечно. Но меня что-то взъело, я тоже орать. Говорю, без вас как-нибудь обойдусь. Он говорит, когда это? Через пять лет, как замуж возьмут? А я говорю, прямо сейчас и обойдусь. Собрала вещи и ушла…
Хасанов хохочет, и Яно выбирается из своих подушек. Похожий на сонного котёнка, близоруко хлопает глазами на Ислама и на девушку.
— Это не выгнали, милая моя. Это сама дура.
Она вскакивает, каблуки высекают из пола искры, на линолеуме остаются круглые продавленности. Лезет в холодильник, на столе появляются груши и несколько яиц. Одна груша у неё в руке, уже надкусанная. Быстро жуя, пытается скорчить обиженную мину.
— Да ну тебя. Ну, в общем-то, да. Вы спите, мальчики, а я себе сварганю что-нибудь пожрать.
— В конце концов кто здесь хозяин? — бурчит для порядка Ислам, и Яно, к тому времени уже нацепивший очки, спрашивает:
— Ты же не будешь её выгонять?
— Надоест — выгоню, — тоном заправского демагога заявляет Ислам.
— Только не теми методами, которыми Славу. Ладно?
— Компренте.
— У вас тут был Славик? — хмурится Наталья.
— Заходил в гости. Ты располагайся. Яник же даровал тебе политическое убежище. Разве нет?
— А я и забыла, — серьёзно говорит она. — Ты что делаешь?
Хасанов перекладывается на пол, расстилает спальник и достаёт из-под дивана ещё одно одеяло.
— Подушку я тебе не оставлю.
Она вырывает из рук Ислама подушку, швыряет обратно на кровать, и толкает Хасанова туда же.
— Не смей. Ты спишь на кровати.
Хасанов совершает робкие поползновения в сторону спальника, но все его атаки отбиваются. Обливаясь смехом, он падает на подушку, и Наталья удовлетворённо замечает:
— Я здесь эмигрант, а не ты. Посплю в кресле у Яно.
— Почему в кресле? — спрашивает из груды одеял Яно. — В кресле холодно. Я пытался там спать. И спина потом болит. Иди ко мне. У меня кровать широкая. Ты будешь у стенки, я с краю.
— Вот и отлично, — радуется Наташа. — Только наоборот будем. Ты спи уже, а я сейчас заточу яичницу, умоюсь и нырну к тебе.
Ислам с недоумением смотрит в сторону Яно, но он уже скрывается в груде своих постельных принадлежностей. Словно дельфин в морской пучине.
Натали, напевая что-то из Милен Фармер, разбивает яйца, воюет с микроволновкой, пытаясь выставить там нужный режим, стаскивает наконец сапоги, елозя одной ногой с тряпкой по полу, пытается затереть оставшиеся за ней следы — и всё это одновременно и разом, удивительная женщина. Ислам, слушая эту возню и тихо обалдевая, проваливается в сон со сновидениями, настолько же сумбурными и путаными, насколько запутанной стала его жизнь.
С приходом Наташи республика словно бы обрела в глазах её обитателей официальный статус. Во всяком случае для Ислама. В стране должны быть женщины, рассудил он, несмотря на тот факт, что для остального мира женщины в его — их — стране были делом незаконным с позиции соседних государств.
Утром следующего дня Ислама разбудил стук дождя в окно. Снег превратился за ночь во что-то жидкое, налипающее на стекло белыми комками, словно в манной каше. Яно уже собрал постель и куда-то смылся. В прямом смысле — смылся; полотенце с его вешалки, а также зубная паста, щётка и мыло дезертировали вместе с ним.
