Наташа улыбается.
— Они солёные, как морская вода. Долго не высидишь. Кроме того, тогда мне придётся плакать постоянно, чтобы напоить такую ораву. Где я столько горя возьму?
— Лук у нас есть. Много. Есть обычный, есть красный. Есть даже, по-моему, белый маринованный.
— Оо. Да ты гурман.
Ислам радуется, что немного её разговорил. Хотя глаза её сухие. Покрасневшие, но сухие, как пустыня, и словно бы даже потрескавшиеся.
Лежат и разговаривают. Тихо-тихо подходят какие-то люди, Ислам видит краем глаза, как они норовят сгорбиться, поглубже отодвинуться в тень. Шёпотом происходит какое-то общение, в них с Натальей летят робкие, как первые снежинки, взгляды. Снизу пришёл ещё народ, залил площадку светом двух мощных фонарей. Наперебой начали рассказывать что-то про электричество и автоматы и затихли, осознав ситуацию. Миша маневрирует, словно огромная баржа возле причала. Расставляет свои огромные руки, словно подъёмные краны, крякает, и вот Яно уже свисает с его плеча. Кто-то — наверное, Паша — аккуратно и покорно поддерживает голову. Голова Яно запрокинулась, и он отворачивает лицо, стараясь не встречаться взглядом с побелевшими глазами. Ещё кто-то поднимает очки и несёт следом, аккуратно, двумя руками, словно это не инструмент для зрения, а ещё одно тело.
Уносят, оставив один фонарик, и Хасанов с Натальей остаются одни. Они и что-то пустое, чёрное, что капает с потолка. Окно здесь выходит на корпус университета, и Исламу видны с этого положения верхние окна, почему-то забранные в решётки.
— Ведь он меня второй раз поразил. Яник. Первый — когда спас нас со Славой. Он ведь тогда не просто так замешкался — он остановился специально, чтобы не дать копам нас поймать… Я всегда это знала, просто не хотела говорить тебе. Боялась, что ты рассердишься… Очень чуткая натура, всегда всех понимает и знает, что делать. Как спасать человечество, может, и не знает, но повернуть дорогих ему людей в нужную сторону умеет. Рыжие — они все такие. У меня был хомячок в детстве, терпеть его не могла. Кидалась в него всякими вещами, сажала, пока мама не видела, на шкаф, откуда он не мог спуститься сам. Но он был рыжий и с чувством юмора. Отличным чувством, иногда я думаю, что позаимствовала его у моего хомяка. Он в отместку всегда грыз мои ручки и гадил на тетрадки. Ещё нагадил в миску коту и в аквариум к рыбкам, где я его однажды хотела утопить. В них есть страсть к жизни, понимаешь? И погиб он, как и подобает рыжему, — шлёпнулся с балкона, прихватив с собой мамину клумбу с цветами. После этого я его зауважала.
Она выдохлась, но дыхание при этом не сбилось, даже наоборот, затаилось где-то внутри. Грудь поднимается еле-еле, губы побелели, к уголку рта пристало несколько волосков с лихорадочно-красными кончиками. Как будто иголки, кончики которых выпачканы в крови. Смотрит в пространство стеклянными, как у куклы, глазами.
Ислам почувствовал, как крошится что-то в заднем кармане, и сказал:
— У меня есть аскорбинка. Хочешь? Их принесли. Как ты и заказывала.
Накануне Наташа носилась с идеей вылечить пару приболевших простудой граждан и заодно надёжно обезопасить от заразы остальных при помощи аскорбинок. Озадачила посыльного, составила список из пяти разных вкусов. Ислам видел тот список: к каждому пункту там был пририсован соответствующий фрукт. Листочек пестрел смайликами.
Аскорбинки доставили, и теперь у каждого в кармане было по упаковке волшебных белых таблеток.
— Нет, — отвечает.
— Ты так уговаривала всех взять по пачке. Паша не знал, куда от тебя деваться. А Игорь, по-моему, покорён тем, как ты за ним ходила. Наверное, он в тебя влюбился.
Губы складываются в улыбку будто по обязанности.
— Он ужасный сноб, — говорит она. — Сноб и зануда. Всё время что-то пишет, ходит везде с блокнотом. Везде суёт свой нос. Он у него ужасно длинный. А у меня вот интервью ни разу не взял.
— Он не журналист. Я у него спрашивал. Он книгу пишет. А писатели интервью не берут. Только, может быть, дают.
— Что же, может, мне стоит взять у него интервью. Только не сейчас. Сейчас он ещё ужасный сноб. Слава таких ненавидел.
— Кое-кто даже принялся лечить твоими аскорбинками больной живот. Так ты за всеми ходила. Думают теперь, что это такое универсальное лекарство.
— Это очень хорошее лекарство.
— Может, всё-таки съешь одну?
— Не настолько хорошее, — двигает подбородком. — Не хочу. Я хочу быть к тебе ближе.
Ислам равнодушно размышляет, когда же придёт боль. Может быть, когда он поднимется к себе и рухнет в постель, равнодушный ко всему на веки вечные. Но сейчас она была бы очень кстати.
— Теперь уже не получится.
— У тебя есть выпить? Я хочу напиться.
— Не осталось. Может, у кого-то есть. У меня только лимоны. Хочешь чай с лимоном?
— Не хочу. Лимоны — они яркие. И перцы яркие. И апельсины. Глаза режет. Да? Я ничего этого не хочу. Я хочу выпить. Водки, может быть.
— Мы спросим. У ребят найдётся.
Потом она говорит:
— Здесь только ты и я. Как тогда, помнишь? В комнате? Яник уже спит, а мы вдвоём. Занимаемся сексом. Правда, классно? Давай ещё раз?
Её руки живут своей жизнью. Ползут по животу Ислама, начинают расстёгивать ремень на джинсах.
— Теперь ничего не получится, — нудно повторяет Ислам.
Кладёт сверху свои руки.
— Почему? — воркует она над ухом, а лицо всё идёт трещинами, и Исламу мерещится, что он смотрит на неё через разбитое стекло. — Мы никогда не делали этого на лестнице. Только в кровати.
— Теперь не получится никак. Я думаю, ты знаешь почему.
Отстраняет её руки, затягивает ремень, а она начинает плакать, неловко, неуклюже свернув руки на груди.
Глава 26
Яно положили в комнату, среди таких родных ему вещей. Гоша говорит Исламу:
— Если хочешь, можешь перебраться ко мне. Если ты помнишь, у меня есть свободная кровать. Только…
Он хотел сказать: «Только без Натальи, так как я этого не поощряю». Или наоборот: «Вместе с Натальей, она меня просто поразила этой своей чудодейственно аскорбиновой кислотой в таблетках. Всюду за мной ходила и в конце концов даже начала мне нравиться». Но промолчал. Вместо этого кладёт руку на плечо Ислама. Смотрит смущённо и в то же время строго.
— Может быть, ты думаешь, что в случившемся каким-то образом виноват ты. Ты не виноват, я заявляю это со всей ответственностью.
Он выглядит сейчас, как огромный надгробный памятник, лакированный, блестящий, с декоративной резной оградкой и толпами поклонников, блеклых по сравнению с его внушительным вытянутым лицом. «Поклонники» на самом деле здесь, чтобы посочувствовать Исламу и проститься с Яно, но выглядят они именно так. «Игорь мог бы сойти за памятник Майклу Джексону, — думает Ислам. — Хотя нет. Джексон для него слишком не солиден. Наверняка это что-то попроще, в то же время внушительнее. Как хороший пиджак вкупе с классическим галстуком. Наверное, Рокфеллер. Или кто-то из многочисленных мёртвых президентов Штатов». Есть люди, которые становятся значительными именно после смерти. Яно к таким не принадлежит. Ислам смотрит на тело, и ему кажется, что тело начинает растекаться от одного взгляда, пачкая простыни пахнущей корицей эфирной жидкостью. Яно из тех, кто жил исключительно этим миром.
