Она отвернулась и ушла в дом. Лишь на одно мгновение Мориц почувствовал облегчение, но тут же осознал укол в ее словах. В том, как она произнесла это «Мори́с». В невидимых кавычках. Она знала, что он немец. Должно быть, вытянула из Леона. И сказанное означало вполне определенное: берегись, альмани, ты у меня в руках! С моря повеяло холодным ветром.
* * *
Позднее, когда гости начали расходиться, Ясмина пошла наверх в спальню. Жоэль мирно лежала на царственном супружеском ложе, где мать уложила ее спать. В комнате было темно, лишь луна светила в высокие окна, выходящие к морю. Ясмине это напомнило комнаты в «Мажестике». Французский флер, роскошный и немного фривольный, – она представила на этой кровати Сильветту, и тут же ей стало стыдно, будто она проникла на запретную территорию. Когда она взяла на руки Жоэль, в спальню вошла Сильветта. Она прикрыла за собой дверь. Сердце у Ясмины забилось быстрее.
– Я хочу перед тобой извиниться, – сказала Сильветта. – Сегодня ведь Йом Кипур как-никак, верно?
Ясмина растерянно смотрела на нее:
– За что извиниться?
– А ты заметила, как сегодня все говорили о Викторе? Все его любят.
Она замолчала, чтобы насладиться замешательством Ясмины.
– Я вам всегда, признаться честно, немного завидовала. Детство, которое ничто не заменит, не так ли? Старший брат, лучший друг… у меня этого не было. Хорошо, у меня было другое – свобода…
– Сильветта, меня ждут родители.
Сильветта стояла, загораживая собой дверь, будто не услышала этих слов.
– Может, я слишком поздно с ним познакомилась. Но я не люблю робких мальчиков, я люблю мужчин с опытом. Так или иначе, все теперь прошло, и я хотела перед тобой извиниться. Я ревновала.
Ясмина не знала, что и ответить.
– Спасибо, Сильветта…
– Это было глупо, Ясмина. И совершенно излишне. Виктор ведь сам мне сказал: «Сильветта, отбрось эти детские мысли! Я хорошо отношусь к Ясмине, мне жаль ее, ты должна понимать, вспомни про ее происхождение. Но я не люблю ее. Я говорю об этом только тебе, Сильветта, в семье я ни с кем не могу поделиться, а она привязана ко мне как собачонка. Я стараюсь быть к ней добрым, да, но на самом деле я ее презираю».
Ясмина почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. Она прижала Жоэль к груди. Та спала, к тому же не понимает пока ничего, но как Сильветта может говорить все это при малышке?
– Он много чего еще сказал, но я лучше промолчу. Но теперь ты мать, сахалейк, поздравляю, ты стала взрослой!
Сильветта чмокнула Жоэль в щеку и открыла дверь. Ясмина смотрела на нее, оцепенев.
– Я знаю, это больно, – тихо произнесла Сильветта. – Люди лгут, щадя друг друга. Но нет ничего более освобождающего, чем правда, не так ли?
Ясмина выскочила из спальни, сбежала по лестнице, будто за ней гнались демоны, глаза застилали слезы. Не дожидаясь изумленных родителей, она понеслась домой.
– Что случилось? – спросил Альберт.
– Я не знаю, – ответила Сильветта. – Может, вы знаете, Мори́с?
* * *
К такому унижению Ясмина оказалась неготовой. Она терпела шепотки соседей, придирки матери и даже оскорбления Сильветты. Все это не могло поколебать ее веру в Виктора. Но предательство самого Виктора – одна лишь мысль об этом выбивала у нее почву из-под ног. Не может такого быть, уговаривала она себя, Сильветта наврала, она всегда была подлой. Ясмина тешила себя фантазиями, как вернется Виктор, как они, держась за руки, пойдут к Сильветте и он потребует от нее извинений. Но сама мысль, что Виктор мог такое сказать, – даже если Сильветта исказила его слова, даже если это все наполовину ложь, даже если правда лишь в самой малости, – это было предательство, которое нельзя постичь.
Когда нас покидает любимый человек, остается ужасная пустота, и самое худшее – не одиночество, не нехватка ушедшего, а избыток самого себя; мы пытаемся заполнить пустоту воображаемыми диалогами, фантазиями и самым коварным – объяснениями. Почему он покинул меня? В душе каждого из нас есть темный уголок, где оседают эти объяснения, нарывают, точно гнойник, уродливым ростком пробиваются из грязи, это гидра, которой ты отсекаешь одну голову, а на ее месте тут же отрастают две новые. Бывают люди, например Виктор, которые способны утаивать такие темные уголки ото всех, даже от самих себя, но в Ясмине эта тьма открылась бездонной пропастью, зияющей раной самообвинений. Вспомни про ее происхождение. Она привязана ко мне как собачонка. Как же она, должно быть, надоела ему своей любовью, которая была столь огромна, что ни один человек не смог бы ответить равной любовью! Иначе он бы уже давно вернулся.
Отравленные слова Сильветты преследовали ее даже во сне. Мне ее жаль. Но я не люблю ее. На самом деле я презираю ее. Действительно ли он все это сказал, уже не имело значения. Ясмина отбивалась от этих слов, как отбиваются от роя мошкары, отчаянно отмахиваясь, но все было тщетно. Яд уже проник в кровь. И только Виктор мог дать ей противоядие. Но само его отсутствие – разве не лучшее доказательство того, что Сильветта сказала правду?
* * *
Она больше не спала, не ела, не выходила из дома. И никто не знал почему. Даже Альберт не мог к ней пробиться. Он предполагал, что она заболела, но ни с чем не мог соотнести симптомы. Мими пускала в ход угрозы, ласку, но отступилась. Они спрашивали Морица, но и тот не знал ни причины, ни средства против зловещего яда, пожиравшего Ясмину изнутри. Увидев ее, исхудавшую и бледную, привидение с младенцем на руках, он испугался.
– Могу я для вас что-то сделать? – спросил он.
– Нет, – сказала она и, убедившись, что родители не могут ее слышать, шепнула ему на ухо: – Приведите Виктора.
– Да, но как?
– Вы его ангел-хранитель. Вы сможете его найти. Умоляю вас.
Когда Мими вынесла из кухни блюдо с маникотти, Ясмина уже скрылась в своей комнате, в своем молчании, в себе самой. Есть люди, у которых в душе имеется собственный колодец, откуда они пьют, оставшись наедине с собой, чтобы потом выйти на люди посвежевшими. Но в душе Ясмины была трещина, через которую утекала влага жизни, тихо и незаметно. И поскольку никто не видел этого, никто и не мог ей помочь. Она иссыхала. Прежде ее поддерживала любовь Виктора, теперь же в ней клокотала всеразрушающая ненависть. Ненависть к Сильветте, которая ввергла ее в несчастье, ненависть к Виктору, который бросил ее одну в этом несчастье, и ненависть к себе самой, потому что она не способна выбраться из этого водоворота.
Единственной, кого она хотела видеть рядом с собой круглосуточно, ни на секунду не упускала из поля зрения, кого она всячески ограждала от Мими, была Жоэль. Когда ночами они вместе лежали в постели, Ясмина пела малышке шансоны Виктора. Mon légionnaire Эдит Пиаф, которую он ставил очень высоко – пока та не поехала с немцами в Берлин.
